Но это словно пытаться остановить ядерную бомбу, чтобы та не расплавила ваше лицо.
Невозможно.
И меня это беспокоило. Беспокоила эта близость между нами. Связь. Я всегда мечтала о ней, но эта переполняла меня. И пугала.
Пугала, потому что я начала слишком быстро переживать о нем. Потому что мне нельзя было привязываться к кому-то, волноваться о ком-то. Не тогда, когда я знала, что нам отведено не так уж много времени, чтобы в полной мере насладиться друг другом.
И все это усилилось, когда утром, в день службы по Джоффри, я проснулась от боли. Поэтому я свернулась калачиком, не желая выбираться из кровати.
Пушистое тельце Мистера Бингли прижималось к моему лицу, и я чихнула, отчего боль только усилилась.
— Проваливай, Мистер Бингли, — застонала я, сталкивая его с кровати.
Помахав хвостом, словно посылая меня к черту, он неторопливо удалился, не заботясь о моем здоровье.
Кажется, у меня воспалились лимфатические узлы. Я пощупала подмышки и шею. Ага, они определенно увеличились.
Это могла быть любая болезнь.
Мое тело очень упорно с чем-то боролось. И не просто так. Когда я обрела капельку счастья, ее у меня отбирали.
О моей жизни мог бы сложить поэму Шекспир. Я — ходячая трагедия.
Сегодня должна была состояться служба по Джоффри. Но мне не хотелось идти, ведь я знала, это плохо на мне отразится. В последний раз я была на похоронах своего отца.
Я сидела в первом ряду с сестрой, пялилась на гроб, и мне хотелось забраться к папе и лечь рядом.
Тамсин плакала, но я не могла. Слезы застыли за сухими горящими глазами. Они больше не лились, и неважно, как сильно я этого хотела.
Я перестала плакать несколько недель назад, когда поняла, что они ничего не решат. Когда поняла, что лить их бесполезно.
…Папа казался таким маленьким на больничной койке. Съежившимся. Будто исчезал в простынях. Его кожа, казалось, натягивалась на костях, и я видела резкий контур ребер под его рубашкой.
Устойчивый гул приборов, контролирующих его сердце и жизненные показатели, сводил меня с ума.
Папа больше ничего не понимал. Он спал почти все время. Врачи говорили, ему осталось всего пару дней, и я должна подготовиться к этому.
Но я не хотела.
Не хотела жить в мире, в котором не будет моего отца.
Он так долго боролся, и я убедила себя в том, что он победит болезнь, которая съедала его изнутри.
Мы настолько привыкли к этому, что для нас это стало нормой. Естественно.
Болезнь. Смерть. Они были моими постоянными спутниками.
Я взяла отца за руку. Она была холодной. Очень, очень холодной.
Я плакала. Молчаливые слезы появлялись из ниоткуда.
Я плакала не по папе, который умирал. Не по маме, которая уже умерла. Я плакала из-за себя.
Потому что именно мне придется остаться одной.
Я плакала, потому что ненавидела свою эгоистичность. Потому что в последние часы жизни своего отца я могла думать лишь о том, что случится, если это произойдет со мной?
Но я точно знала, что не смогу в очередной раз пройти через это. Не переживу, если снова потеряю того, кого люблю.
Хуже того, мне не хотелось, чтобы кто-то смотрел на то, как я угасаю. В мире есть кое-что хуже смерти. Это медленное угасание. Когда ты находишься в подвешенном состоянии.
Когда ты становишься живым мертвецом…
На прикроватном столике зазвенел телефон, но я даже не стала смотреть, кто это. Я знала, это Бекетт.
Он звонил уже дважды.
Мне нужно было ответить. Но я не могла. Потому что мне казалось, что меня преследует смерть. И это не прекращалось.
Я хотела, чтобы все закончилось, но меня лишь потряхивало.
Во рту пересохло, хотелось пить, но двигаться было больно. Все сжалось в груди, а от трепета в животе затошнило. Что со мной не так?
Я просто хотела это знать!
— Надеюсь, ты проживешь долгую, счастливую жизнь, Кор.
Слова мамы должны были успокоить меня. Но, учитывая, что я сидела с ней в мрачной больничной палате, ее слова больше походили на последнее желание умирающей.
— А что, если нет? — спросила я, наблюдая за медсестрой, которая зашла, чтобы взять кровь из руки мамы.
— Не говори так, — упрекнула мама. У нее был такой слабый голос, что я едва ее слышала.
— Ты умираешь. И никогда не узнаешь, как сложится моя жизнь.
Мне было четырнадцать, и я была очень зла. Я ненавидела свою мать за то, что она все говорила и говорила об этой прекрасной потрясающей жизни, которая, как она верила, у меня будет.
Я не хотела, чтобы она тратила свою материнскую мудрость на безумные идеи, потому что знала, это ее единственный шанс поговорить.
Не хотела, чтобы она с грустью смотрела на меня, проигрывая в мыслях тысячи моментов, которые упустит.
Я хотела, чтобы она перестала плакать, когда думала, что никто не слышит.
У меня болело сердце, и я хотела, чтобы все это закончилось.
Каким монстром это делает меня?
Ужасным.
Эгоистичным.
— Ты права, Корин, я умираю. Я не увижу женщину, которой ты станешь, но уверена, ты проживешь свою жизнь с пользой. Уверена, ты будешь жить полной жизнью, потому что будешь делать это не только ради себя, но и ради меня.
Какие ужасные слова она говорила.
Давление, что она оказывала на меня, душило.
Мой подростковый разум не мог с этим смириться, а молодое сердце не могло с этим справиться.
И в тот момент я ненавидела ее за то, что она возложила на меня эти ожидания.
Ожидания, которые, я знала, никогда не смогу
