Но ведь лая-то артельщики не слышали. Их только позавчера высадили из вертолета на вырубленный пятак посредь тайги. За день пришлось сделать трудный переход до зимовья, где уже дожидались сброшенные с вертушки припасы. Вот и заснули как убитые.
Не слишком ли крепко развел Устын спирт? А может, починать запас вообще не стоило – впереди долгие месяцы лесного отшельничества. Случись что – только многоградусная жидкость заменит и лекарства, и этих, как там прозываются врачи, – терапевтов.
А от избушки к сопке по ровному первозимнему покрову тянулись три борозды. Одна кончалась алым пятном у жиденьких молодых елей; другая взбиралась на склон и пересекалась с третьей на разметанном дракой снегу. И не брусничник на нем краснел.
Николай высунулся на крик из двери. Устын, наклонившись вперед, как против сильного встречного ветра, бежал к сопке. Николай зажмурился от резавшей глаза белизны, а когда разомкнул веки, старшего уже не было.
Что делать-то? Проявить рвение и броситься за ним? Или последовать его наказу не высовываться – вчера, уже еле шевеля языком, Устын поведал о таежном мороке и велел при странных обстоятельствах держаться вместе, на зов и крик о помощи по темноте не отвечать, после захода солнца сидеть в зимовье.
Много чего наболтал выпивший Устын. Тогда Николай только переглянулся с тремя корешами, такими же неопытными, как он сам, но зато смелыми. Удача, как известно, только таких и любит. Стоило ли заключать договор с Союзохотхозом и лететь в глухомань, если на коротком поводке у старшего ходить! Пусть они этот договор подписали по пьяни, спешно, из-за угрозы ответить за драку в кабаке, но все равно чувствовали себя суровыми орлами, без которых планы Союзохотхоза рухнут.
– Ты че истуканом встал? Отойди, а то обмочусь, – сказал над ухом артельщик, самый младший по возрасту.
Память старика Николая постоянно давала сбой, и имена товарищей, кроме эвена Устына, он забыл напрочь. Три ли года миновало с того утра, тридцать ли три – какая разница? Весь его век с каждым часом, каждой минутой прожитой жизни отняла Олгы, с которой в первый раз он встретился именно в тот день.
Николай посторонился, пропустил сослуживца и услышал, как за углом зажурчало.
В воздухе закружилась радужная крупка, и каждая снежинка в рыхлых грудах сугробов откликнулась сиянием острых, бивших прямо в глаза лучей.
– Колька, дверь закрой, избу выстудишь, – крикнул из теплой духоты третий товарищ.
А Николай даже шевельнуться не смог. Под пляску разноцветных бликов снежное пространство выдохнуло ему в уши слова:
– Заждалась я… Иди ко мне…
Николай вышел из зимовья, повернулся кругом – никого. И тут же шустро заскочил обратно. Не было сил глядеть на сверкавший мир. И невмочь слушать голос, истончившийся до невнятного шепота.
Перед Николаем стоял вечно недовольный третий артельщик – мужик сет сорока. Он больно пихнул Николая в грудь костистым кулаком и прикрикнул:
– Уши заложило? Дверь закрывай!
Николай стал тихо оправдываться:
– Устын за собаками побежал. Только их, наверное, волки задрали. А сам он пропал. И этот… вышел до ветру, да, видно, заблудился.
Товарищ оттолкнул Николая и вышел, не забыв плотно закрыть за собой дверь.
Через секунду вернулся и вызверился:
– В другой раз шутить во дворе будешь. Хоть всю ночь – в избу не пущу.
– Да че такое-то, поспать не дают, – донеслось с нар.
Это подал голос четвертый член их наспех собранной артели, не считая Устына, высокий, красивый и хамоватый парень. Вчера он выпил чуть ли не больше всех, полистал журнал при свете керосинки и заснул, не дожидаясь наказов старшего.
– Да тут Колька байки вздумал травить, – с недобрым прищуром ответил товарищ. – Устын-де собак потерял. Волки постарались. Малой по нужде вышел и пропал. Вот Колька их и выглядывал. И нас морозил, чтобы не залеживались.
– Так ведь… – начал растерянно Николай.
Но говоривший резко распахнул дверь.
Устын и малой маячили перед крыльцом. Выглядели они больными, но не с похмелья, а точно на самом деле доживали последние минуты. Руки безвольно вытянуты вдоль туловищ, головы, точно запорошенные печным пеплом, скорбно склонены на грудь.
– Да заходите уж! – рявкнул сердитый.
Николаю почудилось, что ноги малого и Устына чуть шевельнулись над снегом.
Устын приподнял подбородок, глянул исподлобья.
Николай не стал ждать и одним прыжком подскочил к злополучной двери, захлопнул ее, задвинул засов.
– Охренел совсем?! – взревел немолодой товарищ.
А Николай, еле шевеля языком, сказал:
– Так у старшего глаза белые…
Видно, вчерашние Устыновы рассказы впечатлили не только Николая, потому что кореш враз растерял свой гонор и неуверенно протянул:
– И что теперь? Вот так мы сразу попали, что ли?..
Четвертый их товарищ бросился к сроду не мытому оконцу и стал оглядывать двор. Достал из кармана платок, попытался протереть стекло. Потом поскоблил его ногтем. Обернулся и сказал:
– Разыгрываете, черти.
Сердитый крикун кивнул на дверь:
– Пойди да проверь.
Николай замотал головой:
– Нельзя. Это духи – забыли, что ли? Обряд бы нужен, так Устын рассказать не успел, заснул.
До сих пор старик помнит, как смельчак, презрительно поглядев на трусов, наслушавшихся сказок, надел охотничьи сапоги-торбаса на меху, накинул доху и толкнул дверь.
Она открылась со скрипом.
– Ну, кто со мной на поглядки? – спросил храбрец.
Не дождался ответа, вышел и растворился, исчез в сплошном сиявшем мареве.
Николай сразу понял, что парень не вернется. Почему не задержал, не нашел нужных слов, чтобы остановить? Наверное, его воля уже тогда превратилась в хлопья снега, которые летят, куда дует ветер, или покорно валятся на землю.
За окном быстро стемнело. Николай сунул в топку поленья, серые от времени, сложенные у каменного печного бока еще теми, кто жил в зимовье до Устыновой группы. Спички ломались, щепа не хотела загораться. Он намаялся, пока из щелей перестал идти дым и за заслонкой загудело пламя. Дважды оно съедало дрова, дважды выстужалось зимовье. Вот только утро никак не наступало.
Злой, горластый, но осторожный немолодой товарищ сначала метался по зимовью, швырял по углам рюкзаки и мешки, ругал на чем свет стоит Союзохотхоз, который не снабдил мелкие группы рациями, потом тряс, потрошил и пытался вновь собрать радиоприемник, корпел над наручными часами. Спрашивал что-то у Николая, орал, грозился.
Ответить было нельзя – Николаю словно перехватило глотку. А потом он и вовсе оглох, только видел, как шевелились губы товарища, как резко открывался его рот. После он стал наскакивать на Николая, как драчливый пацан. От оплеухи, которую отвесил немтырю отчаявшийся разговорить его товарищ, Николай упал лицом к печке и обхватил голову руками.
Когда поднялся, все вокруг стало другим. Печь покрывал иней, в углах зимовья блестела наледь. Даже новенький календарик на стене, который Николай купил в городе и повесил на гвоздь, затянула искристая пленка. На нарах – сбитые одеяла.
Николай сначала почему-то подошел к календарику, протер его. Картинка
