А вот какое время суток, не понять. Совершенно нереальный, «потусторонний» сумрак перед
глазами мог скрывать и дневной свет, и ночную мглу. Обындевелый кругляш часов не порадовал тиканьем, когда Николай поднес его к уху.
Где же сердитый? Не ушел ли вслед за товарищами? Николай потянул одеяло с нар просто так, ведь под ним не мог скрываться человек – объем выдал бы лежащее тело.
А вот почти распавшийся скелет с раздробленной лобной костью, в лохмотьях истлевшей одежды, – мог.
Николай поглядел на свою правую руку с присохшим бурым пятном и не понял, как оказался у двери.
Череп с вмерзшими в глазницы льдинками проводил его белоглазым взглядом.
Николай брел по серому снегу, похожему на пепел, и не пытался оглянуться и посмотреть – а сколько же он сделал шагов? Может статься, ни одного – такая тягость одолела все его тело.
Мысли спотыкались об Устыновы наказы – зимовье не покидать, держаться всем вместе, глазам не верить.
Глазам не верить?! Так он только что сделал это – отдал себя во власть видению, сбежал, покинул спасительную избушку.
Николай остановился.
А если повернуть назад? Может, на свое счастье, он недалеко успел уйти в царство морока, таежного наваждения, которое сгубило уже тьму-тьмущую охотников?
Как же трудно сделать хотя бы одно-два движения – всего-то переступить ногами да развернуться. Смотреть по сторонам необязательно, лишь бы видеть свои следы, которые ведут к зимовью.
Николай преодолел странную скованность, похожую на ту, что случается во сне: хочешь руку поднять и не можешь; нужно бежать со всех сил, а ноги не двигаются. Медленно, слишком медленно для того, чтобы все это было в реальности, повернулся и…
Ночной мрак стал наконец днем. На Николая снизу вверх смотрела круглолицая темноглазая девчонка, улыбалась и яркими губами, и ямочками на румяных щеках, и белейшими мелкими зубами, каких у аборигенов этих мест не встречается, потому что крепкий чай, трубки да папиросы, которые не выпускаются из рук лет с пяти, усеивают десны тунгусов, или эвенков по-новому, зловонными бурыми пеньками.
Николаю бы обратить на это внимание, да где там! Как дурачок, разом позабыл, что случилось раньше. Обрадовался нежданной встрече, залюбовался дружелюбной смешливой мордашкой. Так захотелось ему смахнуть снежинки, застрявшие в прямых темных ресницах, тронуть щеки цвета зимней зари, прижаться ртом, иссохшим от волнения, к пухлым губам, даже на вид мягким и горячим.
В глубоких миндалевидных глазах незнакомки мелькнуло понимание. И радость. Но она отскочила на два шага и указала рукавом здоровенного, не по росту, малахая (так в этих краях называли широкую запашную одежду без пояса) туда, где должно было находиться зимовье.
Но его не было. Вместо избушки и стоявшей стеной тайги – черные лиственницы, какие растут на болотистой почве. Невысокие, с редкими ветвями и кривоватым стволом, согнутым ветрами.
– Не верь… – прошелестело в Николаевой голове.
Но он не обратил внимания на столь слабый звук, который заглушался мощным биением сердца, толчками крови в жилах.
Пошел вслед за девчонкой, которая точно летела над снегом.
А она уселась под лиственницей, обхватив руками ноги, уткнув острый подбородок в колени. Николай привалился к стволу рядом.
Вот же как забавно-то: холод не чувствуется, несмотря на то, что на нем только свитер с рубашкой. Батюшки, да он в одних носках! Видно, обрезанные катанки, по-сибирски – валенки, которые Николай нашел в зимовье и надел вместо тапочек, свалились и потерялись. Из дырки на носке торчал большой палец – розовый, точно Николай в бане на полкѐ сидел, а не в сугробе.
Он скосил глаза, увидел, что незнакомка тоже уставилась на его палец, и расхохотался. Ему ответил звонкий смех, похожий на звук, с которым сосульки падают с крыш в оттепель.
Николай осмелел и обнял девчонку за плечи, она доверчиво прильнула к его груди. И таким теплым было объятие, что он пожелал, чтобы эти минуты никогда не кончались.
Радужные круги расплывались перед глазами, с мелодичным звоном осыпалась с черных ветвей снежная крупка, солнце пробивало тучи розоватыми лучами, грудь распирала не испытанная ранее нежность, а голова кружилась от любви.
– Как тебя зовут? – шепотом, боясь отпугнуть счастье, спросил Николай.
– Олгы, – ответила девчонка.
Он не понял тогда, было ли это имя или другое слово, но порадовался его звучанию.
Олгы вся сжалась, отпрянула от Николая, сунула руку за пазуху своего малахая. Раздались странные всхлипы, хныканье, и Николай похолодел: «Плачет? Я чем-то ее обидел? Поди, не девка из кабака, чтобы ее лапали». Однако тут же вспомнил о более чем свободных обычаях северных эвенков, которые в знак дружеского расположения могли подложить в постель к любому хоть жену, хоть сестру или дочь.
А плач, похожий на мявканье, слышался уже отчетливо. Николай обеспокоенно отодвинулся от Олгы. Она подняла на него грустные черные глаза. Но в них не было ни слезинки! Пока Николай любовался их сухим, жарким блеском и стрельчатой тенью ресниц на щеках, Олгы откинула косую полу своей одежки, достала что-то. Николай перевел взгляд.
О боже!..
В руках Олгы ворочался маленький скелетик. Крохотные беззубые челюсти выпачканы красным, в мелких костяшках пальцев запуталась вырванная клоками собачья шерсть.
«Лайки Устына!» – мелькнула мысль.
Николай отшатнулся. Но Олгы так жалобно и проникновенно на него смотрела, протягивая шевелившуюся пропастину, что он замешкался и не убежал прочь. Да, конечно, эти останки – видимость, а вот Олгы живая, настоящая.
А в мозгу завел-запел печальную и дивную историю голос, не слушать который было невозможно.
…Олгы должна была стать в своем роду телкой-матерью. Так называли очень молодых девушек, которые приносили дитя сразу после первых признаков женской зрелости. Только невежи считают, что кровь северных людей выстужена морозами, высушена ветрами и вяло течет из-за постоянного голода. Любовь северян не боится ни чужого взгляда, ни стужи. Родился на свет – люби. Согревай своим телом другое тело, дай возможность умершим предкам вновь выйти на свет из утробы. Поэтому каждое дитя дорого. А если оно еще от пришлого человека, то вовсе бесценно. Так не застоится кровь, будет здоров род.
Олгы взял одной ночью приезжий русский, который торговал с ее родом. За мешки красивых шкур, оленину отдал ружье и припас к нему. И еще угостил всех спиртом.
Сначала хорошего человека согрела старшая жена, потом вторая… А третью он прогнал – надоели. Олгы, по их примеру, натерлась жиром и лежала, едва дыша, чтобы не пропустить ни одного звука, с которыми творится русская любовь.
Но кому нужна худющая страшила? Вот вторая жена отца – красавица всем другим родам на зависть, жирная, как отожравшаяся по осени рыбина, неповоротливая от сала
