Однако я еще не расстался с Лохвицким, которому без вины моей причинил все же большую неприятность: раньше чем мы разрешили страстные споры о выборе пьесы, Давыдов отозвал меня из Ефремова для занятия должности помощника секретаря гражданского отделения. Лохвицкий побелел, когда я сообщил об этом, и все не решался допустить меня к даме, чтобы с ней проститься. Она и сделала мне выговор: «Это странно, вы же обещали, а на Рождество можно получить отпуск!» Спускаясь с лестницы, я слышал ее хриплый яростный голос.
Лохвицкий и кончил плохо, был отдан под дисциплинарный суд, а лет пятнадцать спустя появился вдруг жалкий, потрепанный в редакции «Речи», прося помочь найти какое-нибудь занятие.
Возвращению в Тулу предшествовала слава, которой я обязан был Ваничке, налево и направо трубившему во время приездов в Тулу, что «он весь день работает, а по вечерам читает Савиньи». Меньше всего я мог предполагать, что Савиньи упрочит за мной репутацию крупного цивилиста. Эта неожиданность, однако, вполне понятна, если сказать, что ни у кого из чинов судебного ведомства я не видел ни одной юридической книги. С большой, может быть, излишней горячностью взялся я за свою работу, просил возложить на меня постоянное ведение протоколов судебных заседаний и старался с максимальной сжатостью изложить содержание речей сторон. Если слушалось юридически сложное дело, я просил докладчика предоставить мне написать проект решения, на что все охотно соглашались, а для меня составление таких проектов явилось прекрасной умственной гимнастикой. Как раз в это время и случилось, что Мясново из товарищей прокурора перешел в члены гражданского отделения. Он, конечно, предпочел бы заседать в уголовном отделении, но освобождающиеся там вакансии поспешно занимают старейшие члены гражданского отделения, ибо выездные сессии дают возможность остатками от прогонных и суточных несколько увеличить размер недостающего на жизнь жалованья. Мясново в этом не нуждался, он был женат на единственной сестре богатейших московских купцов, имевших свои замечательные картинные галереи и музеи и нет-нет налагавших заплаты на дыры в бюджете породнившей их со старинным дворянством сестры. Материальная сторона его поэтому не заботила, но, просидев беззаботно лет десять на должности товарища прокурора, он, естественно, утратил и те смутные представления о гражданском праве, с которыми вышел из университета. Вот почему, получив новое назначение, он приехал к тульскому Савиньи с запоздалым визитом и тут-то и рассказал с покоряющей развязностью, как убеждал Давыдова серьезно отнестись к предупреждению жандармов о моей неблагонадежности. «Я и сейчас не уверен, – закончил он уже в шутливом тоне, – что у вас под кроватью не спрятана бомба. А теперь давайте говорить о деле. Мне нужна ваша помощь». Я охотно согласился, а он ни от кого не скрывал и даже афишировал, что я делаю за него всю работу.
Он был искренне и глубоко убежден, что его предназначение исключительно в том и заключается, чтобы наслаждаться жизнью, и только в этом умении черпал он притязания на уважение к себе со стороны других. Умение у него и впрямь было незаурядное: большая квартира обставлена с аристократической, не режущей, а незаметно ласкающей глаз роскошью и удобствами. Отличный повар, изысканное меню, присылаемые братьями французские вина и неистощимое балагурство хозяина за столом превращают еду из насыщения в наслаждение. А лакей Адриан в белых перчатках – такого больше я и не встречал! Он также беззаветно был убежден, что для того только и был рожден на свет Божий, чтобы помочь барину осуществить его предназначение. Выполнял эту роль свою он истинно с телячьим восторгом, и, когда я видел их вместе, казалось, что они разговаривают глазами, что между ними какой-то тайный уговор.
Жена Мясново, маленькая, бесцветная, была в доме как бы гостьей и блистала лишь умением одеваться. Из двух болезненных детей, девочки и мальчика, преувеличенное внимание принадлежало сыну, как хранителю дворянского рода, очень милая девочка была в тени и считала, что ей на роду так и должно быть написано. Такое уродливое отношение к детям совсем подчеркнуто выступало у матери, по-видимому гордившейся, что хоть и купчиха, но сумела разрешить священную задачу продолжения рода и понимает высокое значение заботы об ограждении последнего отпрыска. Но подлинной любви и к сыну не было: когда перед заседанием вечером мы сидели за работой, тяжело дававшейся, ибо была она органически противна, и сын вбегал проститься, Мясново несколько раз его целовал, крестил со словами: «Господь с тобой, голубчик!» – но чувства и мысли были бесконечно далеки от совершаемых нежностей и произносимых слов. Часа через два, услышав из соседней комнаты – супружеской спальни – шуршание юбок, он стремительно убегал туда, опять слышались поцелуи и «Господь с тобой, душечка!», и через мгновение он опять был весь в мучительной власти докучливой головоломки. Меня впервые тогда поразила машинальность и автоматичность, налагающая мертвенность даже на самые интимные чувства, куда же разумней и человечней представилось отсутствие всяких нежностей в нашей семье…
Летом семья Мясново уезжала в деревню Мясновку, верстах в тридцати от Тулы. По субботам я садился с портфелем, плотно набитым подготовленными к слушанию делами, в севастопольский курьерский поезд, непременно в первый класс, и победоносно всех озирал, уверенный, что все чувствуют почтение к портфелю и форменной летней фуражке. Проехав первую станцию Козлова Засека, у которой расположена знаменитая Ясная Поляна, я у второй – Скуратово – покидал поезд, здесь меня ждала лихая мясновская тройка с кучером в плисовой безрукавке и твердой шляпе с павлиньими перьями.
В течение уик-энда часов шесть-семь уходило на изучение дел, а остальное время принадлежало еде, питью и отдохновению. Ровно ничем Мясновка не напоминала моей Мало-Софиевки, по отношению к ней сами собой напрашивались слова: прелестный уголок. Это был остаток большого старинного родового имения, постепенно частями отчуждавшегося, теперь сохранилось лишь триста заложенных и перезаложенных десятин, но с отличным садом и английским парком, красивым прочным барским домом, в котором жила мать с тремя немолодыми дочерьми-девицами – одна была начальницей, а другие учительницами женской гимназии. Старый дом ревниво хранил дворянские традиции и таил неодобрение мезальянсу сына и брата. Для себя Мясново выстроил новый дом, простенький, но все было мило, изящно и продуманно удобно, чтобы не умалять наслаждения жизнью. Между домами не заметно было никакого общения, лишь иногда, в воскресенье мы на несколько минут заходили в женское царство, как иронически выражались в новом доме,
