Не потому, что боюсь. Ведь теперь я точно знаю, где она.
В этом конце коридора музыка звучит громче, так что последняя комната слева должна быть той самой. Топаю по устланному ковром коридору и поворачиваю ручку. Не стучу.
Я не выжидаю и не распахиваю дверь с безопасного расстояния. Все мои инстинкты выживания вылетают в гребаное окно, когда я прорываюсь через последнее препятствие, стоящее между мной и моей девушкой.
Первое, на что обращается внимание, – это запах. Он не трупный и не металлический, как во всем остальном доме, а приятный и сладкий, как от еще теплого ванильного торта. Я закрываю за собой дверь и вдыхаю воздух, как тонущий пловец, выныривающий на поверхность. Знакомый аромат наполняет мои легкие и поднимает настроение. Оглядев комнату, я нахожу его источник повсюду. Зажженные свечи освещают каждый закуток и трещинку в маленькой спальне Рейн. Я выключаю фонарик и засовываю его обратно в карман, осматривая уютное помещение. Одежда и блокноты покрывают пол. Книжные шкафы, заполненные беспорядочно расставленными книгами в мягких обложках и безделушками, стоят вдоль левой стены. Кушетка и приставной столик занимают большую часть правой. А там, на той кровати – моя родная Спящая Красавица.
Рейн лежит на животе поверх одеял – образ совершенства в доме ужасов.
Я пересекаю комнату в два шага. Первое, что делаю – это хватаю светящийся мобильный телефон с тумбочки и прижимаю палец к символу паузы на экране. Я кладу его обратно и облегченно выдыхаю, когда эта гребаная песня останавливается, и вокруг нас воцаряется тишина.
Рейн лежит лицом к стене, поэтому я сажусь на край кровати и провожу рукой по ее черным блестящим волосам. Они гладкие на ощупь. Гладкие и реальные. Ничто не имеет значения за пределами этих четырех стен. Хаос, опасность, разлагающаяся смерть. Этого не существует. Только я, мой спящий ангел, и сияющее, тихое чувство покоя.
– Рейн, – шепчу я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в висок. Но когда губы касаются ее плоти, моя иллюзия счастья рушится.
Её кожа холодная. Слишком холодная.
– Рейн, – я трясу ее за плечо и смотрю, как безвольное тело безжизненно обвисает на моих руках. – Черт возьми! Рейн! – вскакиваю на ноги и поворачиваю ее к себе так, чтобы видеть лицо девушки.
И это – как будто снова смотреть в лицо Лили. Фиолетовые губы. Фиолетовые веки. Пепельная кожа.
Я опоздал.
Я, блять, опоздал.
– Проснись, Рейн! Ну же, детка! Проснись!
Мои глаза и руки обшаривают каждый дюйм ее тела в поисках огнестрельной раны, перерезанного запястья, чего-то, что могло бы объяснить, почему она не просыпается. Но ничего нет. Нет крови. Нет травм. И только когда разрываю ее фланелевую рубашку, я нахожу ответ.
Или, скорее, не нахожу.
Драгоценная бутылочка гидрокодона Рейн исчезла.
– Черт побери, Рейн! – мой голос срывается на ее имени, подобно тому, как приливная волна срезается волнорезом, когда я прижимаю пальцы к ее яремной вене, ища пульс, который, знаю, что не найду.
– Черт побери, – шепчу я, притягивая ее безжизненное тело в свои объятия.
Я кладу ее длинные руки себе на плечи и прижимаю малышку к груди.
– Мне очень жаль, – слова выходят беззвучными рыданиями.
Я крепче прижимаю тело Рейн и зарываюсь лицом в ее шею. Пальчики едва касаются ковра, когда я качаю девочку назад и вперед. Раньше ей это нравилось. Это помогало Рейн чувствовать себя лучше.
– Мне чертовски жаль.
Я обвиваю руками ее ребра, обнимая малышку так, как обнимал эту чертову лживую подушку.
«Тебя любят», – гласила надпись на ней.
Из меня вырывается горький, скорбный смех. Я ощущаю вкус собственных слез на ее холодной, влажной коже.
Меня любили.
И вот, чертово доказательство.
Рейн пережила убийство-самоубийство своих родителей, потерю друзей и парня, развал всего ее гребаного города, но именно мое пренебрежение в конце концов сломило ее.
Совсем как Лили.
Впервые в жизни я думаю о самоубийстве. Я мог бы просто лечь рядом с Рейн, обнять ее и с помощью дробовика мистера Уильямса добавить еще один труп в этот чертов дом смерти.
Но не могу. Это мое гребаное проклятие. Я – сервайвелист.
И когда я замечаю пульс Рейн, слабый и поверхностный на моей щеке, я понимаю, что был прав насчет нее с самого начала – она тоже сервайвелист.
ГЛАВА XXIII
23 апреля. Рейн
– Смотри, – Уэс хватает меня за руку, когда мы переходим шоссе, указывая на цифровой рекламный щит над «Бургер Пэлас», – вывеска все еще горит. Какого хрена?
Я фыркаю и закатываю глаза.
– У них, наверное, есть генератор для него. Не приведи, господи, чтобы мы хоть один день не сподобились увидеть этого дурацкого короля Бургера на его гребаной лошади.
Я бросаю на анимированного гада неодобрительный взгляд, когда мы приближаемся, и он, кажется, отвечает мне тем же.
Мультяшные глаза останавливаются на мне, когда его низкий голос гремит из динамиков:
– Что вы сказали, юная леди?
Я смотрю на Уэса, который в ответ пожимает плечами, а затем снова на цифровую вывеску.
– Я с вами разговариваю! – земля дрожит у меня под ногами, когда король Бургер указывает своим посохом в виде картофельной палочки на меня. Она становится трехмерной и в тысячу раз длиннее, выходит за пределы экрана и останавливается в нескольких дюймах от моего лица.
– Из... Извините, – говорю я, глядя поверх картофельной палочки на разъяренного монарха надо мной.
– Я не потерплю сквернословия в моем королевстве!
Открываю рот, чтобы извиниться еще раз, но, когда делаю это, король Бургер пихает свой посох прямо мне в горло.
– Избавься от грязных слов, – рявкает он, когда я давлюсь, кашляю и хватаю ртом воздух. И король не прекращает, пока меня не выворачивает на тротуар.
– Вот так, – его голос сейчас добрее, мягче, – пусть выйдет все. – Меня снова рвет, но на этот раз, когда я открываю глаза, то вижу, что нависаю над унитазом в темной комнате. Кто-то растирает мне спину.
Он говорит что-то вроде:
– Мне очень жаль. – И. – Вот, это моя девочка.
Похоже на голос Уэса, но прежде чем я успеваю повернуться, чтобы посмотреть на него, он засовывает мне в горло два пальца и заставляет опустошать желудок.
Я ударяю его, но мои руки поражают пустоту. Уэс испаряется, как дым, оставляя меня одну на коленях. Я больше не обнимаю унитаз. Я в лесу, стою на коленях на мокрых сосновых иголках и смотрю вниз, на залитый водой вход в затопленное бомбоубежище. Когда мой желудок посылает последнюю волну, я сую руку в рот и вытаскиваю из глубин чрева что-то длинное и шелковистое. Оно просто продолжает идти, ярд за ярдом. Как только
