Я представляю ее точно такой, какой она была в то утро, перед тем как это случилось – напряженной, измотанной; темно-русые волосы были собраны в кособокий хвост, а синяя больничная форма был испачкана кофе.
«Мам, у нас осталось меньше недели. Почему ты все еще собираешься на работу? Пожалуйста, останься дома. Пожалуйста. Я ненавижу быть здесь с папой. Он только пьет, принимает эти обезболивающие для спины и возится с оружием весь день. Отец даже со мной больше не разговаривает. Я думаю, что он, типа, не в себе или что-то в этом роде». – «Рейнбоу, мы уже говорили об этом. Не все связано с тобой. Другие люди тоже нуждаются во мне. И сейчас больше, чем когда-либо». – «Я знаю, но…» – «Никаких "но". В этом мире есть два типа людей: трутни и пчелки. Когда становится тяжело я преодолеваю это, работая, пытаясь помочь. Каким типом личности ты собираешься стать? Будешь дома весь день валяться, как твой отец, или выйдешь на улицу, чтобы попытаться кому-то помочь?» – «Я хочу помочь», – сказала я, опустив глаза на ее потертые белые кроссовки. – «Хорошо. Потому, что когда все это закончится, а я уверена, что так и будет, – многим людям понадобится твоя помощь».
И хотя вспоминать о ней больно, это удивительно успокаивает. Это почти, как будто она прямо здесь, со мной. Я все еще слышу ее голос, чувствую аромат кофе с орехами в ее дыхании, когда она целует меня в щеку. Самое худшее – не видеть маму снова, а еще – знать, что она была здесь все это время, но я держала ее взаперти.
Она заслуживает того, чтобы ее помнили.
Даже если это всего лишь на несколько часов.
Когда мои рыдания стихают и дыхание наконец восстанавливается, Уэс успокаивающе проводит рукой по моей спине.
– Лучше? – спрашивает он – его голос чуть громче шепота.
Я киваю, с удивлением понимая, что действительно имею в виду именно это. Может быть, мои родители ушли, а завтрашний день не настанет, но здесь, в этой ванне, с единственным человеком, который вернулся за мной, я чувствую себя немного лучше.
– Не хочешь рассказать мне, что случилось?
Прижавшись щекой к его груди и плохо видя в мерцающем свете свечей, я снова киваю. Хочу вытащить это из себя. Я хочу наконец освободиться.
– Той ночью мне не спалось, и я выбралась на улицу, чтобы выкурить папину сигарету. У меня было несколько припрятанных в комоде, и я подумала, что это может успокоить нервы. Отец стал таким параноиком из-за хулиганов и нападения собак, что я знала, – он взбесится, если увидит меня выходящей на улицу так поздно, поэтому была очень тихой. Даже курила в домике на дереве, потому что боялась, вдруг отец увидит меня на крыльце.
Делаю глубокий вдох и сосредотачиваюсь на ритме сердцебиения Уэса под моей щекой.
– Как раз, когда я докуривала сигарету, услышала выстрел. Он был такой громкий, как будто раздался в доме, но я подумала, что это безумие. Потом услышала еще один выстрел.
– Твоя комната, – говорит Уэс, гладя меня по волосам. – Я видел дыру от выстрела в твоей кровати, когда принес тебя сюда прошлой ночью.
Киваю, глядя в никуда.
– Он думал, что я сплю под одеялом, как и она.
Я подношу дрожащую руку ко рту и замираю, когда понимаю, что не держу сигарету. Почти чувствую траву, которая хлестала по моим голым ногам, когда я неслась через задний двор и вокруг дома. Помню, что схватилась за ручку входной двери, и в тот момент раздался третий выстрел.
– Я видела, как это случилось, – зажмуриваюсь, пытаясь остановить поток новых слез. – Я видела своего отца…
Уэс крепче обнимает меня и снова начинает раскачивать из стороны в сторону.
– А когда я позвала маму по имени – она не ответила... – сдерживаю рыдания рукой, обтянутой фланелью, вспоминая, как мама выглядела до того, как я натянула одеяло ей на голову. – Я поцеловала ее на ночь поверх одеяла и сказала себе, что она просто спит. Что они оба просто спят. Потом я закрыла дверь, выпила бутылку сиропа от кашля и тоже заснула.
– Мне так жаль, – шепчет Уэс мне в волосы.
Опять те слова: «Мне так жаль». Но по какой-то причине, когда Уэс говорит их сейчас, они не причиняют боли. Они помогают.
ГЛАВА XXIV
Уэс
Я веду Рейн вниз по лестнице на выход, через заднюю дверь, прикрывая ладонью ее глаза и чувствуя, как у меня сводит живот.
– Уже можно смотреть?
– Пока нет, – отвечаю я, ведя ее с патио в траву высотой по колено.
Мы проходим около тридцати футов, пока не оказываемся в тени гигантского дуба с правой стороны участка.
Прошлой ночью, когда я был уверен, что Рейн больше нечем блевать, то не знал, куда мне себя применить. Я не мог спать в этом доме. Не мог оставаться там ни секунды дольше, чем это было необходимо, когда эти чертовы трупы были всего в нескольких комнатах от меня. И зная, что Рейн придется столкнуться со всем этим, как только она проснется совершенно трезвой, я понял, что должен что-то сделать, прежде чем слечу с катушек.
Я просто надеюсь, что это было правильно.
Глубоко вздохнув, открываю ей глаза.
– Окей. Теперь ты можешь посмотреть.
Несмотря на то, что я потратил на это всю ночь и большую часть дня, работа вышла неприглядной. Могилы неглубокие, холмики грязные, а кресты сделаны из палок, скрепленных травой, но, по крайней мере, я вытащил эту мерзость из ее дома и закопал в землю, где ей самое место.
Я прикусываю нижнюю губу и смотрю, как Рейн открывает глаза. После всего что девочке пришлось пережить, мне меньше всего хочется причинить ей еще боли, но, когда она закрывает рот и нос руками и смотрит на меня, я вижу в ее больших голубых глазах не слезы боли. Это слезы благодарности.
Я притягиваю ее к себе, чувствуя абсолютно то же самое – она здесь, и с ней все в порядке. Даже если она будет со мной еще несколько часов или даже минут, каждая секунда кажется мне ответом на молитву – первую за всю мою жизнь.
Молитва. Это напоминает мне…
– Ты хочешь что-нибудь сказать? – спрашиваю я, целуя ее в макушку.
Она кивает, прильнув к моей груди и поднимает на меня остекленевшие глаза.
– Спасибо, – говорит она, и искренность в
