Шереметев слушал и кивал, пряча под усами довольную улыбку. Выходит, не зря они на Воротынского думали, замазался боярин по самые уши.
"Ну ниче, мы тебя на чистую воду выведем".
- Так что? - тревожно спросила Мария, и Федор Иванович вздрогнул.
- А?
- Так аль нет? Нашел ты дитятю, батюшка?
- Ну да, ну да, как не найти. Тут он, живет у меня в палатах.
- Покажи мне его, умоляю, - воскликнула Воротынская и, соскользнув с лавки, упала перед Шереметевым на колени.
Федор Иванович в растерянности вскочил и принялся ее поднимать.
- Полно, полно, Марья Петровна, встань. Ну что ты, право? Вестимо, покажу, хошь, так прям сейчас и пойдем.
Обезумевшая от тревоги женщина смогла только кивнуть. Поддерживая ее под локоть, Шереметев повернулся к выходу. Но едва они сделали пару шагов, как дверь в крестовую палату распахнулась, и ввалился высокий тучный мужчина лет пятидесяти, в длинной шубе из золотой камки, обшитой драгоценными камнями. Обычно спокойный и степенный, сейчас боярин Воротынский был решителен и порывист, длинная борода торчала лопатой, глаза смотрели прямо и тревожно.
- Федор Иванович! - он коротко склонил голову. - Уж не осердись, батюшка, прознал я, что моя боярыня к тебе поехала, вот и приказал сюда править без оплошки.
Шереметев, который во времена Семибоярщины немало попортил Воротынскому жизнь, заискивающе улыбнулся.
- Батюшка Иван Михайлович, милостивец, полно, куда ж тут серчать. Марья Петровна сказывала, мол, сынок у вас пропал, эко горе. А у меня как раз мальчонка пришлый живет. Аккурат сейчас собираемся пойти, глянуть, авось, признает его боярыня.
Федор Иванович осторожно подтолкнул Марию к мужу. Тот подхватил ее под локоть и укоризненно сказал:
- Что ж ты, Марьюшка, ко мне сначала не приехала? Вместе-то сподручнее.
Женщина подняла на него виноватые глаза и тут же опустила их снова.
- Ступайте вперед, - распорядился Шереметев, - через сени посолонь[6].
Минутой позже все трое без стука вошли в комнату, где Пьер сидел на лавке, водя пальцем по строкам толстого фолианта. Нужно было научиться понимать старинные буквы, узнать побольше местных слов, чем он втихомолку и занимался. Чей-либо визит был сейчас ох как некстати, и он поднял на гостей недовольный взгляд. Но на книгу в его руках никто не обратил внимания, все были заняты более важными мыслями.
Едва войдя, Мария заметила Пьера и беспомощно оглянулась на Шереметева.
- Это он? Он?
- Он самый, матушка. Признаешь?
Глаза ее закатились, она издала тихий стон и стала оседать. И упала бы, не поддержи ее Воротынский.
- О, Господи, - испугался Шереметев, - напасть-то какая. Агафья, Варвара, воды скорее!
Вбежали, засуетились слуги, брызгая в лицо боярыни. Она слабо охнула, открыла глаза, взглянула на Пьера и тихо заплакала.
- Алешенька… Он же должон тута быть… Где мой Алешенька?
- Здесь! - раздался властный голос, и все дружно обернулись.
В дверях стоял Дмитрий Пожарский, державший малыша, за его спиной маячил князь Трубецкой.
- Алешенька! Сынок! - воскликнула женщина, протягивая к нему руки.
- Э, нет, матушка, - отстранился Пожарский. - Спервоначалу обскажи, как всамдель было.
Мария испуганно перевела взгляд с него на мужа, закусила губу и разрыдалась.
- О чем ты, князь? - сурово нахмурился Иван Михайлович. - Аль винишь в чем Воротынских? Так сказывай то в глаза мне, а не боярыне!
- Погодь, Иван Михалыч, не серчай. Позволь Марье Петровне ответствовать, и сам все сведаешь.
Маленький Алеша вдруг протянул ручонки:
- Маменька!
Этого Мария вынести не смогла. Закрыв голову руками, она снова упала на колени и завыла:
- Ой, да вы казните, да не до смерти. То братец, Иван, сговорил меня малышей поменять, сказывал, наш Алешенька царем станет. Уж я как супротив умышления такого была, да он обещался скрасть сына, коли добром не соглашусь.
Бородатое лицо Воротынского пошло багровыми пятнами.
- Он как лучше хотел, - всхлипнула Мария, - чтоб на Руси державствовал человек честный да праведный, такой, как Иван Михалыч.
- Себе он лучше хотел! - в бешенстве крикнул Воротынский. - А ты в том ему попускала! Дура, ай, дура! Вот уж истинно сказывают, куды бес не пролезет, туды бабу пошлет! Но ужо задам я этому ярыжке, будет помнить, как чинить нам досады!
А Пьер сидел истуканом, слушая признания боярыни, мысли его лихорадочно метались:
"Дьявол разбери этих фантазеров из корпорации! Это ж надо такое удумать! А я-то, я-то хорош! Расслабился, решил, что самый умный и всех вокруг пальца обведу, дурак!"
Воротынский повелительно махнул рукой:
- Отдай, князь, Алешку боярыне, пущай едут с миром. А я стану через нее ответствовать, с бабы-то что возьмешь.
Прижав сына к груди, Мария бросилась в сени.
"Два претендента долой!"- с ликованием подумал Шереметев, а вслух, притворно вздохнув, сказал:
- Эва, какие дела-то. Ведь и тебя, Иван Михалыч, и боярина Куракина Буйносов-то враз опорочил.
Воротынский промолчал, лишь желваки заходили на заросших бородой скулах.
- Надобно и нам уходить, а то вон, глядите, мальца моего вусмерть испужали. Ступай, Иван Михалыч, в крестовую палату, в спокойствии все обсудим.
Но Воротынский упрямо повел бычьей шеей.
- Нечем мне перед вами и Русью оправдаться, опозорил меня шурин. Одно скажу: о затее грешной я не ведал, но коли стал невольно ее причиною, то на державу ныне претендовать отказываюсь и на том крест целую. Будет ваша воля - сберегите все нонешнее в тайне, век не забуду. Эх, что ж за доля такая, второй раз Алешка мой поперек русской судьбинушки встает. Мало мне смерти князя Михаила[7], преемника царского, так теперь еще и это!
Склонив голову, он твердым шагом вышел, сопровождаемый земными поклонами челядинцев.
[6] Посолонь - по солнцу, т.е. по часовой стрелке.
[7] Имеется в виду князь Михаил Скопин-Шуйский, отравленный на пиру по случаю крестин Алексея Воротынского.
Глава 8
Молчать Пьеру надоело. Ох, как много он мог бы сказать, но физиология двухлетнего малыша не позволяла. К своеобразной старинной речи он уже привык, и теперь решил разрабатывать горло и связки, чтобы как можно быстрее начать говорить складно и уверенно.
Каждый день, убедившись, что деревянная дверь плотно закрыта, Пьер тренировался. То ходил из угла в угол, произнося русские слова, то, водя тоненьким пальчиком по строчкам, читал вслух церковные книги, взятые в шкафчике. Поначалу это давалось непросто, но потихоньку он приспособился, и дело пошло быстрее.
Голосок у Пьера был тоненький, высокий, как у девчонки, и всякий раз, открывая рот, он не переставал этому удивляться.
"Мне, пожалуй, впору называть себя мадемуазель".
В тот день после обеда Пьер, как обычно, ходил из угла в угол по скрипучим половицам, повторяя слова. Он уже мог вполне отчетливо говорить, но пока предпочитал скрывать свои успехи.
- Надобно стать царрем. Надобно стать царрем, - шептал он на ходу.
Буква "р" далась ему совсем недавно, и он наслаждался ею, словно и в самом деле был ребенком.
Царем, конечно, стать необходимо, иначе испытание будет провалено. Но как это сделать? Что еще нужно этим виртуальным русичам? Он им такое "чудо" с буквами сотворил, а толку?! Да, дворня смотрит на него с благоговением и опаской, Василий с Филимоном уверены, что он Божий посланец, и вроде бы даже Шереметев начинает верить… А остальные? Конечно, время от времени приходят какие-то люди, глазеют на него, полушепотом спрашивают Федора Ивановича: "Он?". Дивятся, говорят, что на вид совсем обычный мальчишка… Но где радующийся Божьему посланнику народ? Где всеобщее ликование? Где, в конце концов, царские палаты, в которые его, по идее, должны были давно переселить?!
