— Но я не возьму любого бродягу драчуна.
Грон молчал. Систрарх перевел взгляд на труп, а затем повернулся к дезертирам:
— Ваш?
Те переглянулись. Потом тот, кто уже отвечал систрарху, молча кивнул.
— Ну-ка подколите этого, — кивнул систрарх на Грона.
Четверо ухмыльнулись, с охотой разворачиваясь к Грону.
— Господин, — Грон посмотрел прямо в водянистые глаза систрарха, — мне дозволено их убить?
Загон, зашевелившийся в ожидании развлечения, изумленно застыл.
— Как сумеешь.
Грон кивнул:
— В таком случае я постараюсь оставить их в живых.
По рядам придвинувшихся зрителей пронесся изумленный шепот. А Грон уже прыгнул на крайнего слева. Тот успел выхватить меч, но больше ничего. Удар в пах, бросок — и удар влет, под основание черепа. Остальные подскочили почти одновременно, но все-таки ПОЧТИ. Мельница, подсечка, бросок. Двоих уложил удачно, третий, споткнувшись о труп, рухнул на торчащий в его руке меч. Грон несколько задержался в стойке, но противники не двигались, и он расслабился. Толпа изумленно молчала. Систрарх посмотрел на свежего мертвеца и с усмешкой покачал головой:
— Ты же обещал оставить их в живых?
— Виноват, господин, у меня не получилось.
Систрарх некоторое время разглядывал Грона, будто стараясь понять, какие еще сюрпризы тот может ему преподнести, потом задумчиво произнес:
— Ты не любишь убивать.
Грон кивнул.
— Почему?
— Враги иногда становятся друзьями, господин, а если нет, то часто мешают друг другу. Мертвые же бесполезны.
Систрарх хмыкнул:
— Да ты философ, и когда же ты убиваешь?
— Когда на всех не хватает умения либо времени, а часто и того и другого.
Систрарх, размышляя, смотрел на него, и Грон продолжил:
— Впрочем, бывают другие причины.
Систрарх молча развернул коня и направился к воротам. У ворот он тихо бросил через плечо, не заботясь о том, чтобы его услышали:
— Ты — десятник. Свой десяток подберешь сам.
Грон проводил его взглядом и, шагнув вперед, пнул лежащего сверху:
— Ну вы, падаль, подберете еще шестерых и на вечер принесете мяса и вина, на весь десяток.
И он направился к выходу из загона.
Солнце уже село, когда Грон подошел к воротам в стене, за которой располагались казармы базарной стражи. Ночью стражникам появляться на базаре было небезопасно. Ночь — это время базарной рвани, шлюх, портовых крыс и бродячих собак. И все они сходились в одном, в том, что наиболее добродетельным поступком, без всякого сомнения заслуживающим одобрения милосердной Эноллы, было всемерное сокращение числа шакалов систрарха. И хотя Грон еще не переоделся в хитон стражника, весть о том, что он принят, а главное, — КАК принят в базарную стражу, уже давно разнеслась по всем базарным прилавкам, притонам и норам. Сам Толстый Убан, владелец таверны, в которой остановился Грон, встретил Грона на пороге и торжественно простил ему долг за целую четверть.
У ворот казармы стоял старший десятник и еще один стражник с лисьим лицом. Когда Грон подошел к воротам, «лисья морда» сверкнул злобными глазками и что-то зашептал на ухо десятнику. Тот недовольно сморщился, глянул на Грона и буркнул:
— Проходи, — затем шагнул во двор и заорал: — Эй вы, жирные свиньи, оторвите свои толстые задницы от того дерьма, в котором сидите, и закрывайте ворота.
Грон остановился и оглядел двор. Стражники заполняли двор, разбившись на десятки у своих костров. На треножниках висели котлы, распространявшие запахи прогорклого сала, кинзы и ячки. В углу двора, где разместились новобранцы, горел только один костер, и Грон увидел около него девять фигур, три из которых были очень знакомы.
— Ну ты, рвань, не путайся под ногами.
С этими словами Грону засветили по спине барганом, круглой деревянной палкой, обмотанной веревкой, вымоченной в густом соляном растворе. Грон молниеносно развернулся и, поймав занесенную для второго удара руку, резко вывернул запястье. Раздался хруст. Грон другой рукой сдавил горло, приглушая готовый вырваться крик, и, внятно и громко выговаривая слова, произнес прямо в округлившиеся от боли и страха глаза на остроносом «лисьем» лице:
— Я — десятник базарной стражи, а если ты еще не успел выяснить, как я им стал, стражник, я готов показать это прямо на тебе.
Над казарменным двором повисла мертвая тишина. Было слышно только потрескивание дров в кострах.
— Что-то ты больно шустрый, новенький, — раздался голос старшего десятника, — такие у нас долго не задерживаются.
Грон разжал руки, и лисьемордый рухнул в пыль.
Грон повернулся к старшему десятнику и почтительно наклонил голову:
— Прошу прощения, мой господин, но я не привык к подобным выходкам со стороны подчиненных.
Старший десятник, несколько сбитый с толку столь резким переходом от агрессии к почтению, буркнул:
— Э, Гугнивый после гибели Ронига-загребалы считал место десятника своим.
Грон спокойно заметил:
— Я не просил этого места, меня назначил сам систрарх, пусть на него и злится.
Эта мысль показалась старшему десятнику столь забавной, что он захохотал. Через несколько мгновений ржал весь двор. Шутка привела всех в доброе расположение духа, и Грон пробирался к своему костру под аккомпанемент гогота и сальных шуточек, однако произносимых с оттенком уважения. Когда Грон добрался до костра, там уже стоял снятый с огня котелок, и перед ним лежала не очень чистая баранья шкура. Девять пар голодных глаз смотрели на него, ожидая, когда он, как старший, по армейской традиции начнет трапезу. Грон скинул свой поношенный хитон и, молча ткнув пальцем в одного из дезертиров, кивнул ему на чан с водой в глубине двора. Тот, ни слова не говоря, поднялся и быстро принес полный ковш. Грон умылся и оглядел сгрудившихся у стены новичков. Пока тех разберут по десяткам, пройдет еще пара дней. Ни один десятник не рискнет взять в десяток человека, не узнав о нем хотя бы что-нибудь, и, возможно, кое-кого к исходу луны найдут на казарменном дворе с перерезанной глоткой. Грон повернулся к сидевшему у столба навеса здоровяку, явно из молотобойцев или портовых грузчиков, и коротко приказал:
— Ты. Возьми котел у чана, собери у всех продукты и свари похлебку.
На него с изумлением воззрился весь двор. Здесь явно не было принято думать о чужаках. А чужакам необходимо было завоевать право считаться своими. Здоровяк, мгновение помедлив, поднялся и пошел за котлом. Грон опустился на баранью шкуру и достал ложку. Несмотря на всю его выдержку, рот заполнила густая слюна. С восхода солнца он съел только по куску сыра и лепешки в ишачьем загоне. Грон зачерпнул варево из самой середины, там, где скопилось больше всего топленого жира, положил в рот, прожевал, глотнул и кивнул остальным. Ложки глухо зашлепали в котле.
Когда ложки аккуратно выскребли дно, к Грону, который уже давно кончил есть, но держал ложку в руке, давая насытиться остальным, ибо по казарменной традиции, когда десятник клал ложку, трапеза заканчивалась, подошел стражник и, вежливо поклонившись, передал, что его вызывает старший десятник.
Грон поднялся на ноги и, подождав, пока посланник достаточно удалится, оглядел свой десяток. Трое дезертиров, матрос-горгосец, четверо крестьян-южан, видимо согнанных с земли храмовыми управляющими, и пожилой, но еще крепкий ремесленник с наголо обритой головой. Он покачал головой — негусто для начала, потом ткнул пальцем в дезертира, сидящего слева.
— Ты будешь Первый. — Повел рукой по кругу. — Второй, Третий… — Закончив круг, он повернулся и, уже двинувшись, буркнул: — Посмотрим, проживете ли вы столько, чтобы я начал называть вас по-другому.
У старшего десятника была своя каморка, отгороженная от казарменного двора дощатой перегородкой. Когда Грон вошел, тот сидел у масляной лампы и, высунув от усердия язык, старательно выводил стилом на вощеной дощечке кривоватые буковки. Подняв глаза на Грона, он с облегчением отложил стило и кивнул на лавку:
