— Я бы на твоем месте, — сказал Голям, — о такой невероятности не беспокоился.
Поединок прошел гениально. Голям кидался и влево, и вправо — и поймал все Адилевы броски. Стаскивая майку, Адиль почувствовал, какую глупость допустил, позволив обмануть себя на вещь, которая была по-честному его, может, самая ценная его собственность. Отдал. С тревогой почувствовал жжение слез и постарался их задавить.
Голяму, правда, хватило тактичности не напяливать ее прямо в присутствии Адиля. Он собрался уходить, улыбнулся через плечо.
— Отец-то твой, он же не на три месяца уезжает, верно?
— Я ее завтра у тебя отыграю, — ответил Адиль. — Майку.
— Я подумаю.
Голям зашагал к главной дороге. На полпути остановился, выудил из кармана смятую пачку сигарет и запустил ее через стену Адилева имения.
Каждый день почти всю неделю после утренних уроков Адиль брал мяч и уходил с территории. Первые пару раз ему удалось подгадать свои вылазки под расписание обхода охранников. Но на третий раз часовой поймал его и выйти не дал. Адиль сходил в дом и вернулся с айподом и часами. С тех пор охранник втихаря впускал и выпускал Адиля при условии, что дальше сада он не пойдет. А Кабир с матерью и не замечали его отлучек на час-другой. Таково преимущество жизни в большом доме.
Адиль играл один за задней стеной, рядом со старым пнем, каждый день надеясь увидеть, как вразвалочку идет к нему Голям. Он приглядывал за проселком, пролегавшим между главной дорогой и их территорией, пока чеканил, пока сидел на пне и смотрел, как боевой самолет прочерчивает небо, пока уныло швырял камешки в никуда. Чуть погодя забирал мяч и топал обратно в дом.
И вот однажды явился Голям — с бумажным пакетом.
— Ты где был?
— Работал, — ответил Голям.
Он рассказал Адилю, как они с отцом нанялись на несколько дней кирпичи лепить. Голяму досталось месить раствор. Он таскал кадки с водой, мешки со строительной смесью и песком тяжелее его самого. Объяснил Адилю, как месить раствор в тачке, перекладывая лопатой смесь в воду, перемешивая, добавляя еще воды, потом песка, пока не получится пластичная консистенция, какая не крошится. После чего он волок тачку к каменщикам и спешил делать следующую порцию. Показал Адилю волдыри на ладонях.
— Ух ты, — сказал Адиль — как дурак, он сам это понимал, но не смог выдумать другого ответа. Работать руками — если это вообще считается — ему пришлось всего раз: года три назад он помог садовнику посадить несколько саженцев яблони на заднем дворе их дома в Кабуле.
— У меня для тебя сюрприз, — сказал Голям. Залез в пакет и кинул Адилю зидановскую майку.
— Не понял, — сказал Адиль с удивлением и осторожным восторгом.
— Я тут смотрю, один пацан в городе ходит в ней, — сказал Голям, поманив у Адиля мяч пальцами. Адиль передал мяч, и Голям принялся его подбрасывать, а сам продолжил рассказывать: — Представляешь? Я такой подхожу к нему и говорю: «Эй, это ж моего другана майка». Он такой зырк на меня. Короче, пошли выйдем. Под конец он умолял меня, чтоб я майку забрал! — Он поймал мяч в полете, сплюнул и улыбнулся Адилю. — Ну ладно, может, я ему ее загнал за пару дней до того.
— Так не пойдет. Если продал, майка его.
— Так что, она тебе не нужна теперь? После всего, что я пережил, лишь бы ее тебе вернуть? Знаешь ли, мы с ним не в одни ворота играли. Мне тоже досталось несколько приличных тумаков.
— И все-таки… — пробормотал Адиль.
— Ну и да, я ж тебя обдурил, и мне было совестно. Зато теперь майка у тебя. А у меня вот что… — Он указал себе на ноги, и Адиль увидел новенькие сине-белые кроссовки.
— Он как, тот пацан? — спросил Адиль.
— Жить будет. Ну так что, будем разговоры разговаривать или сыграем?
— А отец с тобой?
— Сегодня — нет. Он в суде в Кабуле. Давай, пошли.
Они поиграли, погоняли мяч туда-сюда. Потом пошли прогуляться, и Адиль нарушил обещание охраннику — забрели в сад. Поели мушмулы с дерева и выпили холодной «фанты» из банок, Адиль тайком стащил их в кухне.
Вскоре они уже встречались почти каждый день. Играли в мяч, гонялись друг за дружкой вдоль параллельных рядов деревьев. Болтали о спорте и фильмах, а когда не о чем было говорить, смотрели на Шадбаг-и-Нау, на пологие холмы в отдалении и на смутную цепочку гор еще дальше, и так тоже было хорошо.
Каждый день Адиль просыпался с желанием увидеть, как Голям пробирается по тропе, услышать его громкий уверенный голос. Он часто отвлекался на утренних занятиях, был рассеян и все думал, во что они будут сегодня играть, какие истории друг другу расскажут. Он боялся потерять Голяма. Боялся, что отец Голяма Икбал не найдет здесь постоянной работы и Голям уедет в другой город, в другую часть страны, и Адиль пытался приготовиться к такой возможности, закалить себя к возможному прощанью.
Как-то раз, когда они сидели на пне, Голям сказал:
— Ты был с девочкой, Адиль?
— В смысле…
— Да, в смысле.
У Адиля уши залило жаром. Он на миг подумал, не соврать ли, но знал, что Голям сразу его вычислит. Пробормотал:
— А ты?
Голям закурил сигарету, предложил Адилю. На сей раз Адиль согласился, предварительно глянув через плечо, не смотрит ли охранник из-за угла, не собрался ли Кабир наружу. Затянулся — и его тут же пробило долгим кашлем. Голям хмыкнул и заколотил его по спине.
— Так что, ты — да? — просипел Адиль, роняя слезы.
— Друган мой в лагере, — сказал Голям конспиративным шепотом, — постарше меня, сводил в публичный дом в Пешаваре.
Рассказал всю историю. Маленькая грязная комнатка. Оранжевые занавески, стены в трещинах, на потолке — голая лампочка, по полу носятся крысы. Слышно, как рикши гоняют по улице, топочут взад-вперед, тарахтят машины. Девушка на матрасе, доедает бирьяни, жует, смотрит на него без всякого выражения. Как он разглядел, даже при таком тусклом свете, что у нее милое лицо и что она едва ли старше его самого. Как она сгребла остатки риса сложенным кусочком наана, отпихнула тарелку, легла, вытерла пальцы о штаны и сдернула их.
Адиль пораженно, завороженно слушал. Никогда у него не было такого друга. Голям знал о мире больше, чем сводные братья Адиля, а те на несколько лет его старше. А его кабульские друзья? Они все были детьми технократов, чиновников и министров. У всех жизни — вариации на тему Адилевой. Проблески своего бытья, которыми Голям поделился с Адилем, говорили о существовании, исполненном бед, непредсказуемости, тягот, — но и приключений, о жизни, удаленной от Адиля на вселенные, хотя разворачивалась она буквально в одном плевке от него. Слушая истории Голяма, Адиль понял, насколько безнадежно уныло его существование.
— И что, ты это сделал? — спросил Адиль. — Ну то есть, засунул в нее это?
— Нет. Мы выпили чаю и обсудили Руми. А ты как думаешь?
Адиль вспыхнул.
— И как оно?
Но Голям уже сменил тему. Так у них часто складывались разговоры: Голям выбирал, о чем говорить, начинал со смаком рассказывать, увлекал Адиля, а потом терял интерес и бросал и историю, и Адиля без концовки.
На этот раз, вместо того чтобы дорассказать, Голям выдал:
— Бабушка говорит, что ее муж, мой дед Сабур, рассказал ей как-то историю про вот это дерево. Задолго до того как его срубил, конечно, когда они оба еще были детьми. А история такая: если есть у тебя желание, нужно встать на колени перед деревом и прошептать его. И если дерево согласится его исполнить, уронит в точности десять листьев тебе на голову.
— Никогда не слыхал такого, — сказал Адиль.
— Ты бы не стал, верно?
И тут до Адиля дошло, что именно говорит Голям.
— Погоди. Твой дед срубил наше дерево?
Голям обратил на него взгляд.
— Ваше дерево? Оно не ваше.
Адиль сморгнул:
— В каком смысле?
Голям вперился Адилю в лицо еще пристальнее. Адиль впервые не смог углядеть в лице друга ни привычной оживленности, ни фирменной ухмылки, ни беззаботного лукавства. Лицо его изменилось — стало сдержанным, поразительно взрослым.
