Рифат все еще пил там кофе и курил кальян, поглаживая между ушами Анмара. Огромного черного пса неизвестной Аднану породы. Он нашел его щенком у дороги, ему сказали, что это смесь волка и еще кого-то, что лучше это неизвестное чудовище добить, но ибн Кадир оставил щенка у себя. Со временем пес превратился в полноценного воина в их отряде и повсюду таскался за своим хозяином. Неласковый, в руки идет только к ибн Кадиру и Рифату. Остальных не подпускает к себе, да никто и не рискует гладить бешеную псину, раздирающую людей в лохмотья.
Аднану пес напоминал черного леопарда своей грацией, непредсказуемостью и дикой энергией. В воздухе все равно летал песок и окутывал фигуру Рифата легким бурым маревом. Пес валялся у его ног, уронив голову на мощные, огромные лапы с длинными когтями. Заметил Аднана и тут же поднял морду, и принялся бить хвостом о песок, разметая в сторону облака песка и пыли.
– Ну что? Когда выносить будем? Или бросишь здесь, да двинемся в дорогу?
Ибн Кадир молча сел напротив друга и вытянул длинные ноги к костру. Прохлада начала пробирать и его самого. Под утро всегда так в пустыне.
– Она живая, и выносить МЫ ее не будем.
Рифат сделал маленький глоток и втянул аромат, проведя носом над верхом чашки.
– Надо же. Живучая какая. Я думал, это конец. Или Икрам нашаманил?
– Нет, Икрам, как и ты, предлагал вынести. Она просто жива, и я пока не желаю, чтоб она умирала.
Пока они говорили, Анмар поднялся с песка, отряхнулся и перешел к хозяину, растянулся прямо на его ногах.
– В этом мире все предатели, даже псы. Пока я кормил его, он лежал возле меня. Но стоило прийти тебе, как я стал совершенно неинтересен.
Аднан почесал пса за ухом и усмехнулся.
– Он был бы предателем, если бы поступил наоборот. Променял бы меня на твой кусок мяса. Тогда б я пристрелил его.
– Не променял бы. Я уже не раз пытался дать ему кусок пожирнее, чем ты даешь. Этот волчара предан только тебе. Я вообще удивляюсь, тебя всегда любят животные и бабы. Кстати, о бабах… если твоя русская жива, почему б не развлечься с ней, пока дышит? Я бы попробовал беленького мясца и потолкался членом в ее розовый ротик.
Аднан развернулся к Рифату так резко, что пес вскочил на лапы от испуга.
Глаза ибн Кадира потемнели настолько, что сейчас казались почти карими. С лица Рифата тут же исчезла плотоядная ухмылка.
– Давай проясним этот момент прямо здесь и сейчас – это моя вещь. Это мой подарок. Я не собираюсь ни с кем ею делиться. Ни сейчас, ни когда-либо потом. Если она мне надоест, я просто отрежу ей голову.
Рифат ухмыльнулся, но ухмылка вышла натянутой.
– Твоя, конечно. Я просто предложил.
– А ты не предлагай, если тебе не предлагают. Я хочу, чтоб ты понял – к ней нельзя приближаться, прикасаться, разговаривать, пока я не дал такого распоряжения. Пусть это уяснят все. Кто тронет – отрежу руку за воровство.
– Не слишком ли много заботы о вещи? Руку отрезать за эту русскую шавку? Что с тобой?
– Я просто предупредил. Не трогать! И да, отрежу руку – это касается всех, даже тебя, Рифат.
Друг промолчал, допил кофе, остатки плеснул в песок. Когда допивал, пальцы слегка подрагивали. Давно его предводитель с ним так не разговаривал.
– Пойду, обойду лагерь.
Аднан посмотрел ему вслед и зарылся рукой в прохладный песок, перевел взгляд на шатер, а перед глазами ее полуобнаженное тело, как навязчивая картинка, и от одной мысли, что кто-то еще его увидит, кровь вскипает в венах смертельным ядом. Это его вещь, и только он имеет на нее все права.
***
Я открыла тяжелые веки, несколько раз моргнула и вдруг резко распахнула глаза. Подскочила на матрасе, тяжело дыша и чувствуя, как тянет кожу на руках и на спине, но уже не жжет как раньше, словно ее опустили в кипящее масло. В голове немного шумело, и на губах остался привкус чего-то терпко-горького с примесью мяты и алкоголя. В горле пересохло, и мне ужасно хотелось пить, глаза тут же выхватили на полу кувшин, я схватила его обеими руками и жадно принялась глотать воду. Она показалась мне вкуснее всего на свете. Прохладная, все с тем же привкусом мяты и с легкой кислинкой. Наверное, туда добавили лимон. Я пила так алчно, что вода стекала у меня по подбородку на разгоряченную кожу, и только когда холодные капли потекли по груди, я с ужасом поняла, что я почти раздета. Отняла ото рта кувшин и замерла. Меня парализовало на несколько секунд. Я даже не сразу поняла, что сижу голая до пояса с кувшинов руках и смотрю на того, кто вдруг обрел на меня все права.
Он сидел напротив, растянувшись на шкурах, и смотрел на меня… точнее, не смотрел. Нет. Так не смотрят. Я никогда раньше не видела таких взглядов. Мне казалось, меня подожгли, и я горю от этого взгляда до костей. Ничего более откровенного и страшного я в своей жизни не видела. Холодная вода стекла по соску, и я почувствовала, как он сжался в тугой комок, а взгляд бедуина стал темнее и невыносимо тяжелым.
Я уронила кувшин и лихорадочно закрылась тонким одеялом. Мой хозяин тут же подскочил и поднял сосуд, это было сделано так молниеносно, что на пол не успело пролиться почти ни капли. Дикая грация животного. Непредсказуемая и опасная, как стихия.
– В этом месте нет ничего ценнее воды, – его голос походил на рычание опасного хищника, гортанно низкий, с акцентом и резким произношением гласных… но было в этом нечто завораживающее. – Она здесь дороже золота, женщин и драгоценностей. Я бы мог тебя за это выпороть по твоим неловким рукам… но ты наказана заранее – твои ожоги будут заживать еще не один день.
Я молчала. Мне было нечего ему ответить. Я знала, что он прав – в пустыне нет ничего дороже воды, но извиняться не собиралась. А точнее, я не понимала совершенно – как себя вести. Мне было очень страшно, и я панически хотела попасть домой. Едва я представляла лицо мамы и отца, меня начинало знобить от накатывающей истерики. Но этот человек пугал меня настолько, что в его присутствии я ощущала лишь всепоглощающий ужас и волнение вместе с чудовищным напряжением.
И теперь я рассматривала того, кто со вчерашнего дня мог распоряжаться моей жизнью на свое усмотрение.
Бедуин также приложился к кувшину, делая большие глотки, его кадык дергался с каждым из них, а капли воды стекали по мощной шее за черную длинную рубаху – джалабею, на темно-бронзовой коже вода отливала золотом. Невольно хотелось тронуть мокрые дорожки и посмотреть на свои пальцы. Даже сидя на полу, он казался мне огромным, как скала.
Отставил кувшин в сторону и снова посмотрел на меня, слегка исподлобья. Сегодня на его голове была белая куфия, и она еще сильнее оттеняла его кожу, а глаза изучали меня и наблюдали, как за диковинным животным, словно приручил какого-то зверька. Ибн Кадир был без сапог и выглядел расслабленным в этой позе, но я ни на секунду не обманывалась насчет него. Только что этот хищник успел сцапать кувшин прежде, чем из него пролилась вода. Мне казалось, что также молниеносно он может свернуть мне шею. Я смутно помнила, что было ночью, наверное, у меня был жар, потому что в теле все еще оставались отголоски слабости. Так бывало и раньше, когда я сгорала на солнце.
– Ожила? Ночью мне сказали, что тебя можно зарыть в песках. Но мне показалось, ты не торопишься умирать.
Он усмехнулся уголком рта. Лениво, как огромная черная пантера, сменил позу и откинулся на локоть назад, не переставая насмешливо меня рассматривать. Хищник явно пребывал в хорошем расположении духа. В вороте рубахи я увидела краешек татуировки, или мне показалось.
Я понимала, что нагло пялюсь на него, но не могла отвести взгляд. У него под кожей словно переливалась жидкая ртуть, и все мышцы находились в постоянной боевой готовности, хотя он и выглядел белее чем спокойным. Но свободные штаны облепили длинные, жилистые ноги, и я видела, как напрягаются и расслабляются его мышцы. Закатанные рукава открывали сильные руки, покрытые татуировками в виде странных орнаментов. Множество разноцветных браслетов с золотыми колечками снова привлекли внимание. На одном из них было вышито английскими буквами его имя «Аднан».
