Мужчины отшвырнули девочку в сторону, и та упала ничком на песок, захлебываясь рыданиями.
– Джумаааа.
Так на Верочку мою похожа, и сердце не просто сжимается, а разрывается от тоски. Как же я соскучилась по ним, как невыносимо хочется оказаться рядом с родными людьми. Я подошла к девочке и опустилась на колени возле маленького согнутого пополам тельца, закутанного в темную одежду, из-под джалабеи виднеются красные шаровары и потертые ботинки, а в платок на голове вдеты мелкие монетки и бусинки. Я сама не знаю, как протянула руку и погладила ее по спине. Девочка вздрогнула, подскочила и попятилась на песке назад, глядя на меня огромными карими глазами, как у маленького испуганного олененка. Слезы текут по ее круглым смуглым щечкам, а у меня от этого горя в затуманенном болью взгляде душа в клочья разрывается.
– Амина!
Послышался старческий женский голос, а девочка вдруг вскочила с песка и побежала в сторону пустыни, скрылась за полусгоревшим сараем. Пожилая женщина во всем черном всплеснула руками, а потом на меня посмотрела и брови седые нахмурила, обошла меня, словно прокаженную, и обратно в сторону домов пошла.
Наверное, не стоит мне к ним лезть, у них свои обычаи, своя родня огромная. У девочки и мать есть, и бабушка. Только внутри все равно саднит болью тоскливой, и лицо сестры перед глазами. Как там она сейчас одна без меня засыпает? Читает ли мама ей сказки или так и валится, уставшая, с ног, а после моего исчезновения замыкается в себе, отталкивая всех вокруг. Представила, что Верочка там совсем одна и в учебе съедет, и никто с ней не поиграет и не погуляет. Вспомнила, как ругалась с ней, как злила она меня, и иногда хотелось тонкие косички ее пообрывать вместе с острым язычком, который мне показывала. А сейчас я бы все ей простила – и слова обидные, и соперничество за внимание мамы с отцом, и за то, что вещи мои таскала, портила тетради рисунками своими корявыми. Она ведь крошечная совсем. Ненамного старше этой маленькой девочки с красивым именем Амина. Я бы сейчас все на свете отдала, чтобы оказаться дома.
Обернулась к большой палатке под тканевым навесом, туда мужчины стаскивали раненых, а среди них Икрам кружил, как старый черный ворон, с котомкой своей и склянками. Я его голос издалека слышала. Причитает, что ему со всеми делать и что помощь нужна. Я решительно приподняла низ джалабеи и к нему пошла, стараясь быстро ступать босыми ногами по горячему песку. Сандалии остались в хижине.
Конечно, медработник из меня никудышный, как и лекарь. Я крови и боли боюсь до обморока, но если не я, то кто? Их женщинам нельзя, а мужчин в деревне, кроме воинов Аднана, не осталось почти.
Рано или поздно приходит время, и жизнь каждого из нас заставляет повзрослеть. Иногда это случается слишком резко и неожиданно, словно с тебя содрали кожу и оставили обрастать новой. Я чувствовала, что взрослею именно сейчас в эту секунду, пока иду под навес, где умирают от ран люди, стонут от боли и зовут на помощь.
Икрам едва меня завидел, глаза и без того огромные и навыкате округлил. Не думал, что, и правда, приду. Я и сама не думала, но бывает, что решения принимаются даже не нами, а где-то свыше.
– Ты что тут делаешь? А ну-ка давай уходи отсюда. Хочешь, чтоб у меня неприятности из-за тебя были?
Я посмотрела ему в глаза и упрямо стиснула кулаки.
– Никуда я не пойду, я помогать пришла. Ты сам не справишься, и люди умрут!
– А так умру я!
Он сказал это на полном серьезе, и в глазах промелькнула тень суеверного и панического страха. Аднана боится, что накажет за то, что позволил к раненым прикасаться.
– Не умрешь. Кроме тебя больше некому их лечить. Ты им нужен. Сейчас тебя точно не убьют.
Прищурился, чуть склонив голову набок, и взгляд его изменился, как и тогда в хижине.
– А ты не так проста, как могло бы показаться на первый взгляд.
– В этой жизни все не такое, каким кажется. Говори, что делать.
Старик поджал губы, все еще не решаясь мне что-либо поручить, пока не послышались жуткие стоны, и он махнул рукой, сдаваясь.
– Много с колото-резаными ранами, надо промывать и зашивать, воду носить, менять повязки с мазями, проверять, чтоб не было жара. Сможешь?
Я кивнула, стараясь справиться с тошнотой, подступившей к горлу от одной мысли, что увижу развороченные раны и много крови.
– Тогда приступай. Чего стала? Зашивать умеешь?
Я ничего не ответила, только расширенными глазами на старика смотрела. На долю секунды захотелось убежать и спрятаться. Что я тут делаю? Это ведь не я совсем. Я не умею. Я не такая.
– Ищи, чем раны промывать и повязки делать. Там на ящике ножницы, нож, нитки, иголки и спирт.
– А где я… где я повязки возьму?
– С мертвецов одежду поснимали, их в саване хоронить будут. Иди выбери там почище и режь на полоски.
В голове пронеслась мысль, что это полная антисанитария, и в то же время понимание, что по-иному здесь и не будет, а еще ужас от того, что мне придется копаться в вещах убитых.
– Иди давай. Времени нет совсем. Эй, Казим, вон того, второго в первом ряду вытаскивай отсюда, он полчаса уже, как умер.
Я вздрогнула и обернулась на раненых, один из воинов схватил окровавленного мужчину за ноги и потащил прочь из-под навеса. Потащил, как мешок. Словно тот никогда не был человеком, и мне захотелось закричать, чтоб осторожней, что нельзя так к телам относиться.
– Эй, русская, ты передумала уже? Время идет.
Обернулась к Икраму, тяжело дыша.
– Почему с телом так… так неаккуратно?
– Телу все равно. Тело – это всего лишь оболочка, а душа его давно в раю с Аллахом и улыбается нам несчастным, смотрит, как мы маемся. Казим – одноногий, по-другому не может. И на том спасибо, а то сами б таскали, или тут бы нам разлагаться начал.
Я еле нашла ту кучу вещей, о которой говорил Икрам. Жутко это – рыться в вещах, принадлежавших еще вчера живым людям.
Стараясь дышать ртом и не рассматривать пятна крови, я начала перебирать окровавленные джалабеи, платки и жилеты, борясь с тошнотой и приступами паники от понимания, что совсем рядом в нескольких метрах от меня с трупов снимают одежду и раскладывают их на песке. Оттуда слышится мужской голос, читающий молитву, а с деревни доносится женский плач.
И вдруг почувствовала боль в ноге, а рядом камень упал.
– Эй ты! – от неожиданности я чуть не закричала. – Ах ты ж дрянь белобрысая! В вещах ковыряется! Побойся Аллаха, бесстыжая! Ты что творишь?! Мертвецов вещи таскать! Чтоб все проклятия на голову твою пали! Гадина!
Обернулась и увидела ту самую женщину в черном, которая девочку звала, а сейчас мне грозила сжатыми кулаками.
– Брось вещи, шармута проклятая! Брось! Не марай их своими грязными руками!
Женщина схватила еще один камень и в меня бросила. Я подобрала перебранные вещи в охапку и побежала к навесу, стараясь ее не слушать, не оглядываться. Только сердце бьется гулко-гулко, так сильно, что кажется, от обиды выскочит из груди, и слезы глаза обжигают. Она за мной не погналась, видно, им, и правда, нельзя было в лазарете появляться.
Я свалила одежду на песок, задыхаясь и оборачиваясь на женщину, которая так и осталась стоять с камнем в руках, потом бросила его в сторону и ушла.
– Гульшат сегодня потеряла двух сыновей и единственного внука. Она не знала, зачем тебе вещи. Не осуждай ее и не расстраивайся.
– Они сыновей и внуков потеряли, а я всю свою семью. Сирота я теперь при живых родителях и брате с сестрой. Меня с ними разлучили, и никогда мне их больше не увидеть. Но я ведь ни в кого камни не бросаю.
Икрам ничего не сказал, подал мне ножницы и пошел дальше к раненым. А я нарезала тряпки полосками и вытирала слезы тыльной стороной ладони, пока он меня не позвал.
– Альшита, сюда иди. Воду неси и тряпки. Живее!
Схватила несколько кусков ткани и побежала на голос Икрама, а когда увидела раненого, над которым тот стоял, закатав рукава, задохнулась – у несчастного рана зияет на груди, развороченная почти до кости, и его трясет всего, как от озноба. Почувствовала спазм и едва успела выскочить из-под навеса, чтобы исторгнуть содержимое желудка.
