2
Ячейка собралась в школе. День был невеселый, серый. Мелкий дождик моросил с утра. Оконные стекла запотели, и в классе стоял тусклый полумрак, Ясовей сидел на низенькой ученической парте. Ему было тесно и неудобно, подогнутые ноги затекали.
— Коллективизация оленеводческих хозяйств в нашей тундре, товарищи, развертывается полным ходом. Что мы имеем на сегодняшний день? На сегодняшний день мы имеем...
Сухие, шелестящие, как прошлогодняя трава, слова Лестакова пролетали, не касаясь сознания. Но вот Ясовей услышал своё имя. Прислушался. Лестаков со всей силой своего ораторского красноречия расписывал проступки учителя. Он повторил все обвинения, изложенные в докладной записке окружному, потребовал исключения Ясовея из партии, как подкулачника, и привлечения к уголовной ответственности.
— Можем ли мы допускать, чтобы классовые враги и их прихвостни безнаказанно орудовали и срывали дело сплошной коллективизации? Нет, мы не можем этого терпеть, товарищи! И мы обязаны с корнем вырвать...
Ясовей сидел ни жив ни мертв. Побледневший, со стиснутыми зубами, он уставился на Лестакова так, будто видел привидение. Лица у всех были серыми, окаменевшими. Шурыгин посматривал на Ясовея, стараясь перехватить его взгляд, но Ясовей не видел ничего, кроме тонких губ Лестакова, клеймящих пособника классового врага.
— Самый тот факт, что окружком поручил ячейке рассмотреть вопрос о Ясовее, требует от вас проявить полную непримиримость к наглым вылазкам кулака и его агентуры, — заключил Лестаков свою речь.
Лаптандер постучал рукояткой ножа о стол.
— Кто будет говорить ещё?
Ясовей ничего не запомнил, что говорили его товарищи по ячейке, слова летели и таяли, как хлопья снега, в голове всё перемешалось. Он вышел из комнаты, даже не дождавшись решения, машинально зашагал по коридору, оказался на крыльце, направился в тундру. Не замечал, что дождь хлестал ему в затылок, сразу намокшие волосы прядями свисали на лоб, по лицу текли дождевые струйки, забираясь за ворот. Под нерпичьими тобоками хлюпала грязь, на подошвы налипала тяжелая глина. Он брел вперед, как лунатик, без цели, без смысла.
Шурыгин догнал его, осторожно тронул за рукав.
— Ты куда, Ясовей?
— Что? — он посмотрел на Шурыгина отсутствующим взглядом, продолжал шагать.
— Да остановись ты! Вернись домой, вымок весь...
Лицо Ясовея скривилось в улыбку.
— Верно, страшно вымокнуть... Дождь...
Он круто повернулся к крыльцу.
Нюдя испугалась, увидя Ясовея. Она смотрела то на Шурыгина, то на мужа, не понимая, что произошло, но чувствуя, что произошло неладное. Чтобы успокоить её, Шурыгин сказал:
— Ты бы, Нюдя, самоварчик поставила, нам с Ясовеем пить захотелось...
Нюдя вышла на кухню. Тогда Шурыгин взял Ясовея за плечи.
— Ты, брат, не распускайся. — Возьми себя в руки. В жизни и не такое случается...
— Значит, всё? — выдавил из себя Ясовей.
— Что всё?
— Достукался. В классовые враги попал...
Взъерошенный, позеленевший Ясовей не походил на себя. Скулы его обострились, глаза сузились и лихорадочно горели. Шурыгин усадил его на стул, сам сел напротив.
— Вот что, друг, ты мужчина, а не подол паницы, так и будь мужчиной. Разве можно так раскисать! На, причешись...
Ясовей безотчетно взял протянутую гребенку, провел по волосам. Потекла вода. Он тряхнул головой, словно сбрасывая с себя хмарь. Снял мокрый пиджак, повесил на спинку стула.
— Как же мне теперь быть? — спросил он.
— Быть как быть, — ответил Шурыгин, расставляя на столе посуду. — Работать надо, загладить вину.
— Так и ты веришь, Николай Васильевич?
— Во что?
— В то, что я виновен...
— А ты что же думаешь — святой ты, безгрешный?
— Какой уж безгрешный, кулацкий зять... классовый враг...
— Глупости, Ясовей, — твердо сказал Шурыгин, — глупости ты оставь. Никто не поверит этой чепухе, все тебя знают...
— Все знают зятя кулака...
— Ну что ты твердишь, как попугай, одно и то же.
— Не я твержу, другие твердят...
— Есть русская пословица: на каждый роток не накинешь платок. Сходи-ка лучше, принеси самовар. Слышишь, Нюдя трубой бренчит, вскипел уже...
Ясовей пошел в кухню. Вернулся с пузатым самоваром, зло и весело фыркающим горячими брызгами. За чаем разговор пошел в более уравновешенных тонах. Ясовей, правда, сначала кипятился, но Шурыгин спокойно слушал его, не прерывая, дал высказаться до конца. А потом сказал:
— Ты прав, негодуя против необоснованных обвинений. Но вот я слушаю тебя и получается, что ты вроде бы чист, как осенний ледок. А ведь это не так, Ясовей...
Ясовей набычился.
— Не выставляй рога. Ты не олень, а я не волк, — засмеялся Шурыгин. — Сумей выслушать горькую правду. Я думаю, что ты считаешь меня своим другом. Так? Ну, вот. Так я тебе скажу, как друг, желающий только добра: тебя критиковали не зря. Ты честный человек, ты коммунист, в этом нет сомнения. Ты — сын кочевника — получил образование, стал учителем. Это тоже твоё достоинство. Ты любишь свой народ и не жалеешь сил для него. Что ж, это так и должно быть. Но в тебе, Ясовей, стало появляться зазнайство, ты стал чувствовать себя на особом положении, выше других. И вот ты отобрал у Юрбея бумажки с родовыми клеймами. А ведь если бы ты посоветовался с ячейкой и Советом, наверно бы, нашелся другой выход. Так или не так? Думаю, что так. Ты поехал в распутицу за вакциной. За это тебя все хвалят. Что ж, за хорошее дело и похвалить полагается. Но понимаешь, похвалы-то эти тебе не впрок пошли, получилось, будто ни у кого из оленеводов не хватило духу поехать в распутицу за вакциной. А ты поехал. Чем не герой! И тебе нравится такая поза. Ишь, мол, какой я храбрый да сознательный. Скромности не хватает. Ясовей, как другу говорю, не обижайся. И наконец, с этим раскулачиванием. Кто тебе дал такое право — самолично производить раскулачивание? Разве так это делается! Ты допустил самоуправство и за самоуправство надо отвечать. Уж не думаешь ли ты, что тебе всё можно? Не слишком ли много ты возомнил о себе? Смотри, не ходи по косогору — сапоги стопчешь. Не ходи по косогору — косолапым будешь. Ну, будешь косолапым?
Шурыгин шутливо взъерошил ему мокрые волосы.
— Эх ты, олень, потерявший рога!
Ясовей высвободился, отошел к окну.
3
Встревоженные глаза Нюди не давали Ясовею покоя. Она ничего не спрашивала, только смотрела с затаенным страхом и вздыхала. И это было горше всего. Он не находил места, чтобы укрыться от взгляда, бередящего душу. Чувствовал его на своей спине, сидя над ученическими тетрадями. Не избавлялся и тогда, когда ходил из угла в угол, меряя комнату крупными шагами. Даже в классе казалось ему, что и сквозь стену
