Хатанзей поехал по бригадам. Читали, обсуждали, ставили подписи. Кто мог, расписывался, а неграмотные выводили свои родовые клейма.
Вынукан долго мусолил карандаш, прежде чем нацарапать фамилию. Вздохнул.
— Эх, ребят-то нет. Оба бы расписались. Навострились сорванцы ловко писать. Даже умеют с завитушками. Вот.
— Да ты расписывайся, не тяни. Другим дай, — поторапливали его.
Он морщил нос, прикусывал кончик языка, выводил неровные, разбегающиеся буквы с таким старанием, что вспотел.
— В Нарьян-Мар легче съездить, чем свое имя написать... Вот ещё для крепости — на! — и рядом с подписью он вывел родовое клеймо.
Лёве Семечкину так понравилось привезенное Хатанзеем письмо, что он, несмотря на позднее время, начал его набирать, и к утру на следующий день оно красовалось на первой странице газеты. Крупными буквами был напечатан заголовок: «Письмо колхозников «Яля илебц» оленеводам-единоличникам».
«Товарищи ненцы-оленеводы! — так начиналось письмо. — Мы узнали, что у вас ходят худые слухи и вы этим слухам верите. Говорят, что колхозники «Яля илебца» живут очень плохо, что у нас нет мяса, нет хлеба. Это неправда, это вранье. Это кулацкая вредная выдумка. Слухи эти пускают кулаки — наши враги. Они хотят помешать единоличникам вступать в колхозы. Худыми слухами они хотят вас ослепить, чтобы вы не видели правильного пути.
Все мы, кто подписался под этим письмом, до колхоза были малооленными, жили кое-как, иной раз рады были худой оленьей требухе. А вот когда сошлись вместе — другое дело. Все мы вместе пригнали в колхоз только пять сотен оленей. А ныне у нас в стаде уже три тысячи. Это олени общие, они принадлежат колхозу. Кроме того, каждый колхозник у нас имеет своих личных оленей — у кого сорок, у кого пятьдесят, а у кого и семьдесят. Каждый год колхоз за работу оленей дает. Чем лучше работаешь, тем больше получишь. У нас и деньги есть, у нас и хлеб с сахаром появился. Всё колхозный заработок. Вы знаете Тайбарея, он до колхоза и ста рублей в руках не держал. А в этом году заработал в колхозе 5179 рублей. На зимовку он взял 30 пудов хлеба, мешок белой муки, мешок сахара. В его ларе завелось и сукно и ситцы. Он купил швейную машину, и жена его нынче учится на машине шить. Бывало ли такое до колхоза? А таких, как Тайбарей, у нас не один и не два. У нас нет ни одного колхозника, заработавшего за год менее тысячи рублей. Это — не считая мяса, рыбы и прочего добра. Теперь вам должно быть ясно, что только враги могут сказать, что мы сидим без хлеба и без мяса.
Колхоз наш ещё не вполне окреп, это мы сами знаем и видим. У нас есть ещё большие недостатки, мы их не таим и сами на них не закрываем глаза. Но мы все хотим, чтобы недостатков в колхозе не было, и не пожалеем сил, чтобы добиться этого. Все колхозники дружно решили довести общее стадо оленей до пяти тысяч. Начали строить свой дом и склад. К оседлой жизни хотим идти. Заводим коров и лошадей. Слыхали ли вы, чтобы у ненцев были коровы и лошади? А у нас будут. Весной на озеро спустим моторную лодку.
В колхозе мы стали жить много лучше. Не верьте тому, кто скажет, что мы худо живем. Мы ныне поняли, что колхозы — верный путь к лучшей жизни. Это видят и многие другие. Только на последнем собрании мы обсуждали пять заявлений о вступлении в наш колхоз. Как после зимы всегда приходит весна, так придут в колхозы все единоличники, когда они поймут правду и увидят свой правильный путь. Мы зовем вас в колхоз. Идите к нам вместе выпасать оленей, вместе промышлять пушнину и рыбу — начинать новую жизнь.
Не верьте кулацким слухам, слушайте, чему учит партия и Советская власть. Становитесь на колхозный путь!»
Голубков сам поехал по отдаленным стойбищам читать единоличникам письмо, послал Семечкина. На Тощую лабту отправился Лаптандер. Ясовей тоже не усидел: в субботу пораньше закончил уроки и укатил в тундру.
7
Юрбей привернул на пушную факторию, чтобы узнать, как будет отовариваться пушнина предстоящей зимой, а попутно послушать новости, почитать газету. Он и сам стал учиться грамоте, но пока что мог по складам разобрать один только заголовок в газете — он крупный, его ловко читать. Поздоровавшись с Куроптевым, он вынул из-за пазухи газетный листок и, водя по нему пальцем, произнес:
— Нерденя... Вот, газету новую почитай-ка, Куроптев.
— Ты сам грамотеем стал, читай сам.
— Глаза чего-то не шибко востры, от дыму ли, от пурги ли... Ты уж почитай...
Куроптев пробежал глазами письмо, перевернул страницу, стал читать заметки об осенних перекочевках. Юрбей кивал головой, приговаривал:
— Тарем... Теда...
— Всё. — Куроптев, небрежно свернув газету, сунул её Юрбею. Тот разгладил листок, зашевелил губами, шепча что-то. Укоризненно посмотрел на Куроптева.
— Ты ленив стал, Куроптев, как ожиревший олень. Говоришь, прочитал всё, а самую-то большую и не задел. Зачем обманываешь!
— Сам бы и читал, если уж такой прилежный, — огрызнулся Куроптев. — Ну давай, чего там ещё.
Выслушав внимательно письмо, Юрбей задумался.
— У нас-то машин ещё нет, — произнес он про себя. — У Тайбарея пять мешков хлеба, а у меня и мешка не наберется...
— Чьи олени на лучших пастбищах жиреют, тому отчего не покупать машины, — откликнулся Куроптев.
— Все ты не так говоришь, Куроптев, — вздохнул Юрбей. — Язык у тебя всё равно что шоркунец на ошейнике у оленя, балаболит без пути. Землю и нам нынче дали добрую. Жаловаться не на что.
— Так я и говорю, — не смутившись, вывернулся Куроптев, — были бы хорошие ягельники, богатство само придет.
— Ишь ты, само... Вот скажи-ка, пушнину зимой как ты отоваривать будешь?
Всю дорогу от пушной фактории до своего чума раздумывал Юрбей по поводу письма. Кто глупые слухи распускает? Сядей-Иг, не иначе. Пора ему подыхать пришла, так он и бесится. Удержи-ка теперь пастухов- то, как бы не так. Впроголодь жили, хуже чем собаки. Старую малицу и то выдавал, когда вся шерсть подопреет, клочьями полезет. Чум такой поставит, что дыры насквозь, ветер свистит. Убежишь от такой жизни. Бежать-то некуда было, так жили. Нынче по-иному. В колхоз пойдешь — пища будет, одежда будет, свет впереди покажется, последний бедняк себя человеком увидит. Будут ли нынче ходить люди на Сядеевой вожже? Как бы не так...
8
Лёва Семечкин совершенно не ожидал таких результатов от своей агитации. Он, как и все поэты, любил читать перед публикой, ему нравилось покрасоваться собой, блеснуть особой манерой чтения, почти нараспев, с подвыванием. Так он читал письмо колхозников перед пастухами в стаде Лагея. Слушали внимательно, раздавались возгласы согласия, удивления, восторга, негодования. Лёва принимал их, как законную дань своему искусству чтения. Заканчивая, он ждал аплодисментов. Их не последовало. Пастухи заговорили по-ненецки, — о чём, Лёва не мог понять. Он смотрел на их лица и ему стало жутко, до того эти лица были свирепыми и решительными. Уж не по его ли адресу размахивает кулаками этот крепкорукий пастух Ханико. Не было бы худо. Но вот Ханико бросил на землю свитый мотком тынзей. Вслед за ним побросали свои тьшзеи остальные пастухи. Что это они?
Тут Ханико сказал по-русски:
— Хватит, напастушились. Пусть сам ловит своих оленей, если хочет. Пусть один пастушит свои стада. Мы пойдем в колхоз. Примут ли, как думаешь?
