След голубого песца

У Лёвы от неожиданности дыханье спёрло.

— Как не примут... Как не примут... Как не примут, — только это и повторял он.

Пастухи запрягли своих подсаночных и поехали прочь от стада, оставив оленей Лагея на произвол судьбы. Даже чум не сломали. Пустой, одинокий, он сиротливо струил белесый дымок в холодное осеннее небо. Собаки в недоумении сидели вокруг чума и выли тоскливо, обреченно. Где им, собакам, понять, что произошло. При пастухе собака держит в повиновении всё стадо, без пастуха она бессильна. И олени, почуяв волю, стали разбредаться.

Лагей напрасно ждал, когда Ханико пригонит упряжку. Ведь сказано было, чтобы с утра упряжка стояла у чума, так нет. Беспутый пастух, отлупить его постромкой — будет знать, как ослушиваться хозяина. Утренний серый рассвет перемешался с вечерними сумерками — долог ли осенний день! — а пастуха всё нет. «Уж ладно ли в стаде?» — затревожился Лагей. Приехали пастухи из другого стада. Лагей не выдержал, забрал одну из упряжек и, на ночь глядя, поехал в стадо к Ханико. То, что ему пришлось пережить, трудно описать. Он остолбенел, найдя пустой чум, завывающих собак и малые остатки стада.

Лагей завыл не хуже собаки и всю ночь носился по тундре в надежде собрать разбежавшихся оленей. Как же, будут они тебя ждать, ищи ветра в тундре!

Кто-то ему сказал, что пастухов увел белобровый парень, который газету печатает. Сгоряча Лагей поехал в палатку. Лёва как ни в чем не бывало набирал очередной номер и набирал с особенным удовольствием, потому что в нём шла заметка об успехе Лёвиной агитации и сопровождалась она стихами, первыми Лёвиными стихами, которые признал редактор и велел заверстать, как он сказал, «в текущий». Семечкин вежливо пригласил Лагея сесть. А тот накинулся на него с пеной у рта.

— Ты моих пастухов увел? Всех оленей растерял! Не соберешь оленей, глаза выколю, голову оторву, брошу собакам.

Струхнувший сперва, Лёва быстро взял себя в руки, сказал строго:

— Ты слюной не брызгай. Пастухи ушли — и правильно сделали, а я тут ни при чем.

— Кто причем? Ты пастухов увел. Ты письмо писал.

— К сожалению, не я, — искренне вздохнул Лёва. — У меня ещё так не выйдет. А вот у Ясовея вышло...

Услышав это имя, Лагей затрясся. Лёва подставил ему скамейку.

— Успокойтесь, гражданин, не надо волноваться, вредно...

Такого участия Лагей не ожидал. Он покорно сел на скамейку и осоловело уставился на Семечкина. А тот заботливо суетился вокруг незваного гостя, предлагал ему воды, успокаивал. Глянув на грудь Лагея, он восхищенно прищелкнул пальцами.

— Ах, сколько у вас значков, вся грудь в них.

Как ни расстроен был Лагей, а похвала ему понравилась. Он охотно стал рассказывать, где и когда приобрел каждый значок, прихвастнул, что, наверно, не только на Печоре, а и в дальних краях нет человека, у которого бы было столько значков. Лёва подтвердил, что, пожалуй, да. Тем окончательно расположил Лагея. Уж и чай задымился в кружках, беседа настроилась совсем на мирный лад, да вздумалось Лёве прочитать гостю своё стихотворение.

Приняв картинную позу, Лёва начал декламировать с ещё не остывшим пылом творческого вдохновения:

В тундре не было солнца... Кругом трава зеленела,
Ягель белый и сочный рос на широких просторах.
На головах оленьих зрели рога молодые.
Лебеди громко кричали, купаясь в чистых озерах.
Но не было солнца в тундре. Хотя большое и яркое,
Оно над тундрой ходило день и ночь без заката,
Только не видел кочевник солнечного сиянья,
Словно были закрыты глаза его черной заплатой.

Лагей слушал, не очень понимая, но ему нравилось, что вот русский белобровый парень поет ему сказку, этакую складную и, наверно, страшную — ишь как подвывает, головой трясет, глазами вертит. А Лёва старался вовсю.

И вот однажды весною ненец взглянул на солнце.
И сердце его впервые дрогнуло от восторга.
Будто горная птица, сердце затрепетало.
Перед глазами открылась к счастью большая дорога
Ненец увидел солнце!

— Ну как? — спросил Семечкин, окончив чтение.

— Шибко баско поёшь. Лучше Холиманки-шамана.

— Где Холиманке-шаману пропеть так. Ведь это про твоих пастухов. Про тех, которые стадо оставили, ушли в колхоз, — пояснил Лёва.

Лагей всю дорогу плевался и лупил хореем неповинных оленей. Обдурил белобровый сказочник, ой, как обдурил!

Глава тринадцатая Празднество в Нарьян-Маре

1

В Нарьян-Маре готовились к празднику — Дню оленя. Дома украшались флагами и алыми полотнищами. На базарной площади сколачивали торговые ларьки. У входа на площадь, между кооперативом «Кочевник» и лоцвахтой, соорудили праздничную арку. Со всех сторон к городу подъезжали расцвеченные лентами оленьи упряжки. Из Большеземельской тундры, с Югорского Шара, с Тимана, Канина и Варандея спешили ненцы на большое торжество.

В городе становилось многолюдно. Учреждения полны посетителей. Ненцы толпами разгуливают по улицам. Носятся, как угорелые, кинооператоры, выискивают живописные группы и трещат, трещат своими неуклюжими аппаратами. Столичный художник в легком макинтоше, несмотря на мороз, коченеющей рукой делает бесчисленные зарисовки.

Праздник начался митингом. Многие впервые приехавшие в город оленеводы не столько слушали ораторов, сколько удивлялись многолюдью, любовались цветистыми украшениями, глядели на кинооператоров, стараясь разгадать, что они такое непонятное делают. А когда вспыхнула на Доме ненца иллюминация, — замигали, потухая и загораясь вновь, красные, голубые, зеленые лампочки, — площадь ахнула и замерла. Мастерство нарьян-марских монтеров получило всеобщее признание.

После митинга большая черная труба на арке хрипло прокричала по-ненецки и по-русски, что всем надо идти на Печору. Там будут гонки оленей.

— Какая толковая труба, — похвалил Вынукан, — всё знает. Куда идти, что делать — всё ей известно. Такую бы в тундре на вершину сопки поставить, пусть сказывает, где песцы, где лисицы есть, когда волки к стаду подбираются...

— К трубе ещё умного человека надо посадить. Кого? Тебя, пожалуй, Вынукан, ты бы смог...

— А что? Пусть посадят, скажу, чего знаю...

На Печоре, заметенной снегом, развевались флаги. Возле них стояли упряжки, готовые к выезду.