5
Лагей каждый день чистил пуговицы суконкой. Они сияли, как маленькие солнышки. Сияние это усиливалось значками, облепившими грудь форсуна. Тут был и значок МОПРа, и эмблема общества друзей воздушного флота — серебристая птица с распростертыми крыльями, и призыв «Долой неграмотность!» с раскрытой книгой под эмалью, и многие другие латунные, бронзовые и жестяные значки. Лагей собирал их всюду, где только мог. Многие добыл с помощью Куроптева, отблагодарив его доброй связкой пушнины. А всё напрасно. После скандальной неудачи с женитьбой ни одна девушка тундры не хотела и смотреть на него. Да что — девушка? Лагей рад был бы и вдове, да вдовы тоже пошли разборчивые.
Лютую злобу питал Лагей к Ясовею, виновнику его позора. Одно имя недруга приводило Лагея в ярость. Но увы, ярость была бессильной — поди достань этого Ясовея, ишь как высоко поднялся! Он разорил своего тестя Сядей-Ига, из-за него многооленным житья не стало в тундре. И самому Лагею досталось тоже — с ягельных мест вытеснили, рыболовных угодий лишили, в кооперативе и то не получишь товару, какого нужно. Беднякам, пожалуйста, и чай, и сахар, а тебе, Лагей, не положено, ты по кулацкой тропе идешь. Одно утешение осталось — начищать пуговицы да значки и ходить по становищу грудь колесом.
Сегодня Лагей, возвращаясь из Нарьян-Мара, завернул на пушную факторию к своему другу Куроптеву. Не снимая малицы, он уселся в передний угол и принялся за чай. Хозяйка с каждой кружкой чая выдавала кусок сахара. Лагей с хрустом разгрызал сахар, громко фыркал и чмокал губами, пил долго, до седьмого поту. Уж от его лохматого загривка шел пар и по щекам стекали мутноватые ручейки, а он всё пил, поглаживал брюхо руками и пил, громко отдувался и пил. Хозяин не беспокоил гостя разговорами при таком серьезном занятии. Насытившись, Лагей перевернул кружку, положил на дно малюсенький огрызок сахара.
— Спасибо. Гости ко мне, — сказал он, с трудом вылезая из-за стола. Развалился около дверей на разостланном совике, блаженно пыхтя. Вот теперь можно и поговорить не торопясь.
— Ты, Куроптев, ничего не знаешь, я в городе был...
— Пушнину возил? Почему не мне сдал?
— Ты, Куроптев, глупеть стал. Какая пушнина в эту пору? От шамана ездил, к хорошему человеку тадибей послал. Всё рассказал тот человек, про что и ты не знаешь.
— Небось пустяки какие-нибудь...
Лагей даже привстал и глянул на хозяина так, будто увидел вместо него оленя с волчьей головой.
— У тебя, Куроптев, язык-то без вожжи скачет, тебя не слушается. Когда Лагей за пустяками в город ездит? Тот человек сказал, что колхозов и кооперативов скоро не будет...
— Куда же они денутся?
— Он не говорил.
— Так ты и не спрашивал.
— Верно, не спрашивал. Ты как узнал?
— Тадебции сказали.
— Хо! Ты уж не хуже шамана становишься, Куроптев. Бубен тебе да пестрый балахон — и камлать, поди, станешь...
— Пусть Холиманко камлает, у меня свои дела. Вот что, Лагей, — Куроптев сменил тон, — я не знаю, что говорил про колхозы тот человек в городе, а тебе скажу одно: колхозы будут увеличиваться и богатеть. Малооленщики, видишь сам, как ухватились за колхозы. Им, голышам, только там и жизнь. Их теперь тынзеем не вытянешь из колхоза. А вот вам туго придется. Сядей-Иг уж половину стада растерял, олени у него хиреть начинают, и сам он от этого захирел. Хрипит, слюной брызжет, рад бы всех перекусать, да беда — зубы повыкрошились, два клыка только осталось во рту, да и те шатаются.. Много-то ими не накусаешь. Ты молод, и стада твои не велик ещё урон понесли. Но и до тебя очередь дойдет. Жди, приятель...
С Лагея чайное благодушие как рукой сняло. Он вскочил на ноги.
— Меня им не разорить. А Сядей-Игу так и надо. Не волк растрепал его стада — зять! Ха! Попал бы мне на дороге этот бумажный пустолай — я из его шкуры сделал бы мешок для соли...
Куроптев ухмыльнулся.
— Кишка тонка, Лагей. Он и тестя на четвереньках ползать вокруг стада заставил и до тебя, гляди, доберется.
— Пусть попробует...
— За тем дело не станет, — «утешил» Куроптев разозлившегося Лагея. — Скоро прижимать начнут так, что и не охнешь...
Вконец расстроенным уехал Лагей от пушного агента.
6
Перед самым выходом на зимовки усилился приток вступающих в колхозы. Оленеводы начали понимать преимущества совместного выпаса оленей, убеждались в этом на примере дружной работы колхозников «Пнока» и товарищества «Яля илебц». В колхозы потянулись и те, кто долго колебался, скрывался от агитаторов, кочевал в отдаленных пустынных местах. И вот в это самое время от становища к становищу пополз по тундре слушок: в колхозах плохо живется, олени тощают и падают, пастухам приходится жить впроголодь, а семьи их вовсе голодают...
Секретарь партийной ячейки Лаптандер разводил руками.
— Где такая глупость заводится? В болотах, не иначе, вместе с мошкарой...
Тирсяда возвратилась из очередной поездки по становищам расстроенная.
— Была у Голодной губы. Там рыбу ловят. Пять чумов поставлено. Обступили меня женщины, смотрят жалостливо, охают, вздыхают. Не пойму, почему так, «Я ещё умирать не собралась, — говорю, — чего причитаете...» Тут старушка одна, сморщенная, прокопченная вся, отвечает: «Ты ведь в том колхозе живешь, что «Яля илебц» называется. Скажи, не болит ли у тебя голова от ударов хорея». — «Меня никто хореем не бил...» — «А председатель?» С трудом я поняла, что к чему. Оказывается, они наслышались, что в товариществе «Яля илебц» так истощали олени, что и ездовых выбрать нельзя, так на снег падают. Выход нашли, стали запрягать колхозниц. Сядет председатель на сани и погоняет хореем бедных женщин. Я говорю: «Неправда это». Не верят. «Тебя-то, видно, не запрягали, ты ведь начальница...»
Хатанзей смеялся до колик в животе.
— Вот не знал удобного способа. Чем оленей гонять, запрягу Тирсяду, а своя Мэнена пусть на пристяжку. И поеду. Только хорей надо смастерить потяжелее. Упрямые, легким-то не управишься...
Вскоре Хатанзею довелось проезжать мимо стоянки единоличника Сюрбада. Как водится, остановился покурить, поболтать. Сюрбад, узнав Хатанзея, сделал большие глаза.
— На пятерике ездишь? Олени жирные... Малица новая... Где взял?
Хатанзей рассердился.
— У тебя малица изорвалась, так приезжай, дадим...
Сюрбад виновато замигал.
— Я ничего... Люди сказывали...
— Слушай больше. Наскажут тебе, только рот разевай...
Хатанзея задело за живое. Про их колхоз нелепицы такие болтают. Позорят. Как же можно терпеть! А что сделаешь? Ночь думал Хатанзей, две ночи думал, на третью поехал к Ясовею.
— Длинные языки, учитель, появились. Болтают всякую ерунду. То бы и наплевать, нас от этого не убудет. Только головы забивают тем, кто не знает колхозной жизни. Я придумал, Ясовей, в газету «Нерденя» написать, пусть напечатают, как мы живем. Газете-то поверят. Только, ты знаешь, сам я не очень грамотный. Может, пособишь?
Сколько они бумаги извели, сочиняя, про то знает старая корзина под учительским столом. С утра
