проходят лучи этих печальных глаз.
«Как быть? Как быть? Как быть?» — неотступно, будто стук часов, бился этот вопрос в мозгу. «Всё из-за неё, все из-за неё», — появлялся ответ. Ясовею становилось не по себе, и он уходил к морю. На черной скале стоял, обдаваемый брызгами. Море всегда успокаивало его, но сегодня успокоение не приходило. Глухие удары волн о скалу отдавались в ушах. Море и облака соединились в одну мутную хлябь, и не было ей ни конца, ни края. И ледяной ветер свистел и метался вокруг, будто хотел подхватить и унести в кромешную тьму бушующей морской стихии. Потеряв счет времени, продрогший, Ясовей уходил со скалы. И ему навстречу, пробивая пелену тумана, мигали огоньки жилья.
— Доктор, можно?
Галина Васильевна стояла на стремянке, доставала книгу с полки. Она обернулась на голос.
— Заходите, Ясовей. Да что это с вами, на вас лица нет.
Он взял стул, тяжело на него опустился.
— Лица, это бы полбеды... Ни ума, ни сердца не стало, вот горе, — усмехнулся Ясовей.
— Чего-то вы мудреное толкуете. Дайте-ка пульс...
Он высвободил руку.
— Чепуха. Здоров, как бык...
Галина Васильевна растерянно смотрела на него, не зная, что делать.
— Вот что, доктор. Давайте-ка без рецепта, — сказал он вдруг таким голосом, что у неё замерло сердце. — Выслушайте меня не трубкой... Сердцем, если можете...
Если бы он знал, что происходило сейчас в груди этой девушки! А он не знал и ничего не замечал, углубленный в своё горе. Глядя в чернеющий квадрат окна, он продолжал:
— Галя, я пришел к вам, как к другу... Помните, в городе вы дали руку и сказали, что будем дружить... Ну вот, скажите мне, как быть... Прямо и откровенно...
Она стояла, кутаясь в полушалок и прижимала руки к сердцу, будто хотела удержать его в груди. Она готова была сейчас, сию минуту кинуться к Ясовею, сказать всё, всё запрятанное, затаенное, о чём старалась не думать, забыть, вычеркнуть из сердца. А произнесла невпопад:
— Я сегодня выдала Нюде бюллетень... Отпуск.
Он сначала не понял. Поняв, опустил голову.
— Да... мне говорят: ты зять кулака... Меня превратили в подкулачника... Так что же делать? Или бросить жену...
Усилием воли Галина Васильевна овладела собой.
— Опомнитесь, Ясовей. Как вы можете говорить такое!
Он не поднимал головы.
— Как вы можете такое говорить, особенно сейчас... У вас будет ребенок, понимаете, что это значит...
Она выкрутила фитиль в лампе, хотя пламя и так было ярким.
— Идите домой. Успокойтесь. Подкулачник...
Она засмеялась. Ясовей в недоумении поднял глаза.
— Ну, что смотрите, какой же вы подкулачник. Ведь все вас знают. Смешно, Ясовей...
— Вам смешно? — Ясовей взъерошился.
— Да, смешно... Как вы можете всерьез принимать то, что не стоит выеденного яйца!..
— Нет, для меня это не выеденное яйцо...
Круто поднявшись, он зашагал к двери.
— До свиданья...
— Ясовей, я вас обидела?
Она кинулась за ним, остановилась у двери. Минуту стояла, потом медленно подошла к столу. Села на стул, облокотилась. Узкие плечи высоко поднялись под полушалком.
4
Услышав о неприятностях Ясовея, приехал в школу Вынукан, будто для того, чтобы навестить своих детей. Побывал в общежитии, поворчал на сорванцов, которые носятся, как олени в осеннюю пору, удержу нет. Зашел в кухню, узнал, чем кормят ребятишек, заглянул в класс, там было уже пусто. Постоял у карты, поудивлялся, как это всё-таки могут люди всю землю знать и на бумаге нарисовать. Вспомнил, как увидел карту впервые. Разыскал то место, где Ясовей показывал тогда тундру! Вот она! Обрадовался, что сам смог найти. И школа вот обозначена. Это уж Ясовей нарисовал. «Моего-то чума не нарисовал всё-таки!» Вынукан усмехнулся, вынул карандаш, помусолил, изобразил на карте маленький чум. Подписал каракулями: Вынукана. Довольный вышел. Постучался к Ясовею.
— Можно ли, учитель? Ты ведь всё книги читаешь, бумаги пишешь, мешать-то тебе нельзя...
— Заходи, Вынукан, — обрадовался Ясовей, подхватил гостя под руку, усадил его к столу. Старый ненец проницательным взглядом окинул хозяина, отметил: позеленел парень, морщинки завелись, трудно, видать. Разговор завел обычный, об охоте, об оленях, о житейских мелочах.
— Ну, ребята-то как учатся? Книгу читать научил, бумагу писать бойко наторели. На счетах, поди, Саулову за ними не угнаться, щелкают, как ездовой олень копытами, беда быстро. Чему ещё-то учить будешь? Может, уж и хватит. По чумам распускать пора.
— Не спеши, Вынукан, дольше будем учить, больше знать будут...
— Да я не спешу. Учи. Я думал уж всему научились...
— Всего никогда нельзя узнать.
— Вот так-так! Выходит, хошь учись, хошь нет...
Ясовей хотел возразить, Вынукан замахал руками.
— Глупость, глупость сказал, сам знаю, тоже ученым стал, от тебя навострился...
Ясовей спросил, как идут дела в товариществе.
— Идут помаленьку-то. К зимовочным местам стада направились. Олени в этом году хорошие. Зима, надо быть, добро пройдет. Если не волки только.
— Волки не страшны.
— На-ко! Ты что, в стадах не бывал? Поди, укарауль...
— Прокараулишь, можно перепятнать и своего оленя.
По хмурому лицу Ясовея скользнула чуть заметная усмешка. Вынукан даже привскочил на стуле.
— А ты как знаешь?
— Все известно, Вынукан. Ничего не утаишь...
— Вот оказья. Видно, Лаптандер сказал. Перепятнал одного-то, — сознался старик. — Не мог укараулить, что сделаешь... Ты знаешь, так не брякай широко, не срами старика...
Вынукан говорил и всё приглядывался, всё приглядывался к Ясовею опытным глазом, немало видавшим на своем веку. Худо парню, шибко худо. Тут сидит, разговаривает, а ум далеко ходит. Хороший человек, честный — в беду попал.
Не всё понятно Вынукану, за что ругают Ясовея. Ну, Хабевку раскулачил, то не совсем ладно. Да и ладно ли, не ладно ли — не сразу в толк возьмешь. Ведь тут была хитрость Сядей-Ига: кулак Хабевкой загородиться хотел. Учитель разгадал, махнул сгоряча хореем, надо бы в холку ударить, а он по голове стукнул. Может, и зря, кто знает. Ясовей против кулака шел, а его подкулачником назвали, разберись поди...
Так думал старик, а сказать Ясовею не решился. Зачем задевать рану лишний раз, только боль причинять. И продолжал он начатый разговор о волках, задравших оленя.
— Я ему отквитал, волку-то. Всё его гнездо разорил. Твоим дареным ружьем. Меткое оно, крепко бьет... Спасибо сказать тебе приехал. Вот. А теперь лакомбой. До свиданья.
Рука у Вынукана грубая, шершавая, пальцы искривлены ревматизмом. Она крепко сжала руку Ясовея. От этого пожатия стало легче на душе.
— Лакомбой, друг, — повторил Вынукан, уходя.
