пишет исключительно для самого себя.
– Зато пока он писал исключительно для всех, его книги пользовались сумасшедшим спросом. К тому же я далеко не уверен, что Сэлинджер вообще до сих пор что-то пишет.
– Неважно. Мой отец имел в виду, что настоящая литература пишется без оглядки на читателя. При этом язык у нее может быть и корявый – плевать.
– Так это он купил мои книги, а вовсе не ты? Твой отец?
– Первые две – да. А „Разъяренного мелкого буржуа' я потом разыскала сама. Но расшифровала их все же я, и поделилась с ним своим открытием. Он был очень разочарован.
– Стерва! – вырвалось у меня.
– Увы, – улыбнулась Момина. – К тому же как я могла тогда предположить… Словом, ты понимаешь…
Постель была хрустящая, а мы оба – после ванной – чистые-пречистые. В подобной ситуации секс неминуем. И она уже была на взводе: даже не столько в силу природного темперамента, сколько в силу уважения к законам жанра. Однако пролог затягивался. Я все размышлял, рассказывать ей или не рассказывать.
– Ты что-нибудь слышала об издательстве „Роса'? – неуверенно проговорил я.
– Нет, – она удивленно приподнялась на локте. – А почему ты спрашиваешь?
– Ну, это такое издательство, которое специализируется на выпуске эротической, или, попросту, порнографической, литературы, – продолжал я. – Романы Греты Мерлоу, Гортензии Пучини и так далее.
– А! Розовенькие пупсики!
Она захихикала. Не знаю, что она подразумевала под „розовенькими пупсиками'. Чужие ассоциации – потемки.
– Дело в том, что это издательство, судя по всему, принадлежало твоему отцу. Нет, правда…
– Что?
Наступило гнетущее молчание. Я уже готов был откусить собственный язык, поскольку понял, что сейчас последует.
Момина выскочила с постели с такой скоростью, словно под одеялом оказался скорпион.
– А ну вон отсюда! – закричала она. И тут же сама выбежала из комнаты. Словно скомандовала себе самой. А когда вернулась, в ее руках были мои книги, которые она принялась в меня метать.
– Забирай свое вторсырье!
„Мейнстрим' и „Еще раз „фак'!' просвистели над самым ухом. А „Разъяренным мелким буржуа' она угодила мне прямо в лоб.
– Ты не писатель, понятно тебе?! Ты – писсуар.
Она еще раз повторила с садистским наслаждением в голосе:
– Ты – писсуар! Понятно?!
Бинго. Я не стал возражать. Ведь близко к истине, и звучит красиво.
– Пошел вон отсюда, писсуар!
Повторим еще раз – писсуар. И еще раз – писсуар. Насладимся. Это вам не какой-нибудь там заштатный писателишко. Это писсуар. ПИССУАР! Другими словами – я.
Повернувшись на другой бок, я забрался с головой под одеяло. Пусть обстреливает меня моими же книгами, даже не пикну.
Когда через некоторое время я все же рискнул высунуть из-под одеяла перископы, ее в комнате не было. Я поднялся и посмотрел в окно: „Вольво' был. Тогда я отправился на поиски.
Мудозвон я, разумеется, редкий! Ведь Момина, если пользоваться терминологией Евы – застревающая личность. А по моему собственному определению – язычница, сколотившая себе пантеон из великих мастеров пера. Подобно главному персонажу „Смирительной рубашки' Джека Лондона она прожила тысячи жизней – и все благодаря книгам. А тут я выползаю с этим утверждением, что ее отец как-то связан с производством порнографической литературы…
Она оказалась в гостиной. Из темноты доносились приглушенные рыдания. Я на ощупь двинулся к месту, где должен был находиться диван. Рука моя легла на ее ягодицы – она распласталась на животе. Ягодицы мелко вздрагивали и я принялся их целовать.
Постепенно она затихла.
– Ты же знаешь, что это неправда, – жалобно проговорила она. – Ты же знаешь, что это неправда.
– Век Джаза давно канул в Лету. – Непонятно что на меня сегодня нашло. – И рок-ин-ролла тоже. Наступило время Рэпа и Пирсинга.
Она раздраженно боднула меня задницей, если можно употребить слово „боднула' применительно к этой части тела. В знак примирения, что ли? Во всяком случае я воспринял данное движение как жест доброй воли.
На следующее утро я возвратился домой, но за компьютер даже не присел. Я все пытался решить хитроумную задачку: ведь детективное действо должно было раскручиваться как пружина. А тут еще тетя Тая получила письмо из Венгрии и пришла похвастаться фотографией внучки. Стройная девчушка лет четырнадцати стояла во дворе частного дома рядом с новеньким „Пежо'. Видимо, борьба за достойное существование в Венгрии продолжалась. Я подумал, что, наверное, не зря ко мне пришла тетя Тая, что это – очередной сюжетный ход, не иначе. И внимательнее вгляделся в снимок. На заднем фоне виднелась речка, за которой высилась увенчанная крестом колокольня. И тут же в голове у меня возникла неожиданная идея. Я облачился в свое бессменное джинсовое обмундирование (куртка – с меховой подстежкой, между прочим) и ринулся на кладбище.
Теперь тут лежали сугробы, на фоне которых чернели стелы и кресты. Расчищенной оказалась только центральная аллея, и когда я покинул ее, мне пришлось продвигаться вперед, утопая в снегу чуть ли не по пояс. Кладбище было большое, и я рыскал по нему с упорством маньяка. Какие только надгробия мне не попадались.
Помнится, Ева утверждала, что от романов Середы веет кладбищем. В чем-то, пожалуй, она была права. Словно в подтверждение из-за туч вынырнуло солнце, заливая все вокруг нежным багрянцем. Что за наваждение! Я стоял посреди царства Середы и озирался по сторонам.
Наконец-то поиски увенчались успехом. У меня даже дыхание перехватило. Передо мной был памятник, выполненный с тем же размахом, что и памятник Середе. На небольшом возвышении стоял „Мерседес' из черного мрамора, о который опирался парень лет тридцати пяти с широким торсом и тяжелым волевым взглядом. Внизу красовалась надпись:
„Сергею Челунину на вечную память от братвы'
Я обошел его со всех сторон, даже потрогал руками, и только после этого направился к могиле писателя. Чобы еще раз убедиться в единстве стиля, а потом, явившись в кладбищенскую контору, попытаться выяснить адрес мастерской, изготовившей памятник Челунина. И уж затем, в мастерской…
Середа и Ловчев постепенно сливались в моем воображении в единое целое. Мне уже виделся этакий интеллектуальный монстр, который, за неимением другого пути к душам нечитающей молодежи, одурманивал ее с помощью наркотиков. Возможно, он кодировал наркотики каким-то особым образом, и бедные любители кайфа грезили его литературными образами? Впрочем, это уже из области фантастики. А у нас тут пока детектив.
У могилы Середы происходило какое-то копошение. Поначалу казалось, что это крупная собака, вроде сенбернара или московской сторожевой, роется в снегу. Но, приблизившись, я обнаружил там инвалида. У него не было обеих ног и части левой руки. Я подумал, что это один из типов, которые подбирают на могилах цветы чтобы перепродать их затем на базаре. Мне о таких уже приходилось слышать.
– А ну! – грозно проговорил я.
Впрочем, цветов на могиле не было. А рядом с инвалидом из снега торчали литровая бутылка „Абсолюта' и граненный стакан.
Инвалид посмотрел на меня отрешенным взглядом. Ему было лет тридцать с небольшим. Коротко
