заниматься и другими вещами: организовывать гастроли, финансировать фильмы, налаживать сети джаз- клубов и туристических бюро, но главное для меня все же – издательская деятельность.
Стоящий у него на столе селектор неожиданно замурлыкал, и он в раздражении ударил по нему ладонью. Как тогда на кладбище по снегу.
– Закончив школу, я попытался поступить в Литературный институт. Естественно, встал вопрос, нужно ли отцу составлять мне протекцию. И какое решение мог принять человек, живущий по законам совести? Я сам должен увидеть, чего стою. И я не прошел.
Он считал, что это нормально. Лучше сначала получить какое-нибудь другое, „обыкновенное' образование, предпочтительнее – гуманитарное, а позже поступить на Высшие сценарные курсы: у меня были проблемы с повествовательной речью, а диалоги получались как бы сами собой, без какого-либо внутреннего усилия. Или альтернативный вариант – пойти на факультет журналистики. Но пока суть да дело, меня призвали в армию. Правда, мать умоляла, чтобы отец выхлопотал для меня освобождение. Но… это ведь было бы не по правилам. К тому же, у такого спортивного и достаточно коммуникабельного парня как я вряд ли возникнут в армии проблемы. Потом часть, в которой я служил, была переброшена в Афганистан, ну а дальше, я думаю, понятно… А тут еще перестройка набрала обороты, и государство явило народу свою истинную морду… Он так и не смог себе этого простить. Ведь отмазать меня от армии было вполне в его силах. Взгляд его, по его же мнению, был трагически зашорен. Те правила игры, по которым жило тогда общество, ему казались естественными. И именно с этим потом он никак не желал смириться. В принципе, дело уже было не во мне. В конце концов, со мной произошел несчастный случай, трагедия, и люди, как правило, это переживают. Я уверен, что если бы он и попытался тогда что-либо изменить, я бы воспротивился. Ведь во мне тоже сидела эта его правильность. „Так за царя, за родину, за веру…' В тот момент, конечно, из этого перечня – только „за Родину!'.
„Пусть Родина моя умрет за меня!' – всплыло в памяти.
– Но для него имело значение лишь то, он так жестоко лопухнулся. Пожертвовал сыном во имя химеры. Однажды кто-то рассказал ему историю. Жила-была молодая семья: муж, жена и грудной ребенок. Муж любил жену и ребенка, хотя и был излишне нервным: заводился с пол оборота. Однажды жена пошла с подругой в магазин, пообещав вернуться через час. Прошло уже значительно больше, а ее все не было и не было. Муж уже начал психовать и несколько раз выскакивал на балкон – жили они на пятом этаже, – чтобы высмотреть, не появилась ли супруга. И когда он наконец увидел, как она приближается к дому, он начал орать ей что-то и в слепой ярости бросил в нее младенцем, которого держал в руках… Поседеть он успел раньше, нежели младенец коснулся асфальта. А до суда дело так и не дошло – он умер от всепоглощающего, охватившего каждую его клеточку ужаса. Отец сказал, что чувствует себя точно также. И постоянно живет с этим ужасом в душе. Теперь он стал утверждать, что вера – опасная штука, ведь если поблизости никого больше нет, то Черт становится Богом. В какой-то момент он начал здорово пить, вам, наверное, это известно. А потом засел за свои знаменитые романы. Только после того, как я сделался калекой, стало очевидно, как много я для него значу. Почти все заработанные деньги он отдавал мне, чтобы с их помощью я делал новые деньги. Он хотел, чтобы у меня было очень много денег. Он считал, что большие деньги хоть в какой-то степени способны заменить мне то, чего я лишился на войне. И, в общем- то, он оказался прав. По сути, я имею все, что требуется для полноценной жизни. Я даже имею девочек, представьте себе. Вернее, они имеют меня. – Он криво усмехнулся. – Вот, пожалуй и все. А теперь судите сами, можно ли написать биографию знаменитого писателя и при этом даже словом не обмолвиться о том, о чем я вам сейчас рассказал.
Честно говоря, мне не очень хотелось углубляться в эту проблему. Поскольку в действительности-то биографию Середы я писать не собирался.
– А почему вы не хотите познакомиться со Светой? – спросил я.
Он сразу же запсиховал.
– Не ваше дело! Я вам рассказал все, что требуется знать предполагаемому биографу… Кстати, половина кампании, которую я сейчас возглавляю, принадлежала отцу. Следовательно, на долю Светланы приходится четверть. И она скоро получит причитающуюся ей сумму. В денежном эквиваленте. Еще вопросы?
– Г-м, – сказал я. – Поймите меня правильно. Смешно, конечно, об этом говорить, но… вы с отцом… может быть… имели отношение к наркобизнесу?
– Что?! – он опешил. Потом ухмыльнулся и здоровой рукой расслабил галстук на шее. – Она давала вам читать „Предвкушение Америки'?
Сглотнув слюну, я утвердительно кивнул.
– Нет, – сказал он. – В том-то и дело. Нельзя ассоциировать Ловчева с моим отцом. Тут произошла одна необычная вещь. Роман действительно задумывался, как биографический. Но неожиданно Ловчев проявил норов. Первоначально роман имел другое название. Однако в тот момент, когда отец меньше всего ожидал, Ловчев сбежал в Америку. Пришлось менять название, а затем и эпиграф. А эпиграфу отец придавал первостепенное значение. Между прочим, на страницах этой незаконченной книги отец сделал попытку объединить нас со Светланой. Супруга Ловчева – нечто среднее между моей матерью и его женой. Что же до меня самого… я был полностью идентичен сыну Ловчева Рифу. А Светлана – вылитая Элла. Заметили?
– Заметил.
– Ловчев любил Рифа и Эллу столь же преданно, сколь отец любил нас с сестрой. Ради их будущего, он и сбежал за рубеж. Отец решился на отчаянный поступок: сделал попытку руками Ловчева расправиться с Рифом уже там. Как бы в виде компенсации за несанкционированный побег. И убить его удалось без особых проблем. Но только не руками Ловчева, а, наоборот, вопреки его воле. Мне известны некоторые фрагменты, которые отец так и не решился записать. Когда Риф вырос и ему захотелось избрать себе военное поприще, Ловчев всячески противился этому. Следовательно, в него нельзя было вложить тех страданий, мыслей, того ужаса, которые отец стремился излить на бумаге. Чем он руководствовался, когда подбрасывал Ловчеву документы наркосиндиката, я не знаю. Если честно, мне это напомнило стандартную картинку из американских боевиков: в квартиру к герою врываются полицейские и извлекают из-за зеркала в ванной пакет с героином, который они сами же туда и подбросили. Может быть ему захотелось, чтобы Ловчев хотя бы оказался виновным в гибели сына драматурга Кереселидзе, который был наркоманом, не могу сказать. В любом случае выходило, что Ловчев попросту издевается над автором, смеется над его былой наивностью и глупостью. Словом, персонаж, проявил неожиданный характер, что и погубило книгу. И, скорее всего, не только книгу, но и моего отца. Ведь ему не удалось высказать свою боль… А в жизни не было ни наркотиков, ни торговли оружием, да и вообще ничего предосудительного. Порнографическое издательство действительно организовал я. Был у меня одно время такой бзик. Отец отнесся тогда к этому с пониманием. Позже я продал „Росу' со всеми потрохами. И с авторами тоже, в том числе и с Гортензией Пучини.
Так значит вот на кого горбатили мы с Евлаховым, кого ублажали! На моем лице появилась вымученная улыбка.
– И не провоцируйте больше Светлану, пожалуйста. Вчера она учинила в „Росе' форменный погром. Вы, очевидно, еще не знаете, какой бывает моя сестрица во гневе. А „Роса' ведь нам уже давно не принадлежит.
Я решил, что на этой бравурной ноте программа моего визита к владельцу „Квазимодо' исчерпана, но тут он неожиданно пустился в воспоминания об отце и о том, как хорошо им в свое время было вдвоем. Говорил он одновременно страстно и торопливо. Внешне это странным образом больше напоминало не рассказ сына, а исповедь любовницы, причем любовницы ревнивой, вынужденной постоянно делить предмет своего обожания с кем-то еще. Словоизвержение прервалось так же внезапно, как и началось. Под конец он поинтересовался, с чего это вдруг Светлана дала мне читать незаконченный роман. Я сказал, что, очевидно, потому, что я согласился стать его биографом. Почему-то у меня появилась уверенность: скажи я Гарику правду, и он запретит мне дописывать „Искушение'. Ему-то доподлинно было известно, что отец сознательно прекратил работу над ним. И тогда, если бы это случилось, я бы угодил в мясорубку. С одной стороны меня бы допекала Света Момина, которой я задолжал тысячу долларов и компьютер, и которая, по признанию ее братца, „страшна во гневе', а с другой – сам Гарик Середа со своим зловещим секьюрити. Я-то полагал, что своеобразная война ведется лишь между мною и Моминым-Середой. Но неожиданно фамилия распалась на половины, и я оказался между двух огней.
