Он задумался, кому бы отдать на подпись этот страшный приказ, и понял, что выбора у него нет. Внизу, прорывая бумагу острым стержнем, Костик дописал:
Ему дьявольски захотелось есть, но звать часового обратно было несерьезно, да и ужин, наверное, уже остыл. Костик тронул железную дверь — Покатилов, сообразительный боец, случайно оставил ее незапертой. Тарасов вышел из камеры и прогулялся по узкому коридору: десять шагов туда и десять обратно. Дойдя до туалета, он взглянул на темно-серый унитаз, по горло вмурованный в бетонную ступеньку, и голод стал неактуальным. Костик снова развернулся и продолжил моцион, попутно любуясь мрачными интерьерами каземата.
Гауптвахта была спроектирована лично майором Шульцем. В начальнике штаба тесно сплелись таланты архитектора и садиста: низкий потолок, стены, забрызганные раствором так, чтоб на них нельзя было облокотиться, и несколько лампочек, спрятанных под двойную металлическую сетку. Три камеры без окон и «номер люкс» — не указанный ни в одном уставе карцер. Света в «люксе» не было. Нары, сколоченные из трех досок, под названием «вертолет», в карцер не выдавались, поскольку не влезали по длине. Лежать там можно было только по диагонали, да и то лишь согнув ноги. После ночи на голом бетоне утро кажется по-настоящему добрым.
Утро. Осталось немного. Скоро все выяснится. Умом Костик, конечно, понимал, что никакого сожжения Севрюгина не произойдет, но сердце… оно пускалось галопом каждый раз, когда он думал о разорванном ухе командира. Нет, это не могло быть простым совпадением, здесь скрывалась какая-то магическая закономерность, и завтра она снова проявится.
Тарасов пожалел, что не назначил казнь на сегодня, уж больно не терпелось увидеть результат, однако он вспомнил слова Шульца о том, что подписанное исправлению не подлежит, и поменять дату не решился.
— Но-о-ож в спину-у-у, это как раз буду я-а-а… Костик, вставай! Теперь нам вместе париться.
В камеру ввалился Женька, за ним показался улыбающийся Галугаев.
— Принимай пополнение, ефрейтор, — сказал он. — Рядовой Раздолбай Мамай Петрович попал на троячок. Теперь дело быстрее пойдет. К вечеру наблюдаю готовую клумбу, ясно? Не слышу ответа.
— Будет как в Англии, товарищ, — пообещал Женька, присаживаясь рядом с Тарасовым. — Завтрак скоро привезут?
— Не знаю, но остыть успеет, — в свою очередь пообещал Гулаг.
— Что новенького? — поинтересовался Костик.
— Да ничего. Прямо с зарядки привезли, даже поесть не дали.
— Это кто ж тебя?
— Да… Приперся, скотина, дома ему не сидится. Я с черепами спортом занимался, рекорды устанавливал, а он, оказывается, за углом стоял. Потом выходит и спрашивает: «Аты чего вместе со всеми не отжимаешься?»
— А у тебя спина болит, — легко угадал Костик. — Кто посадил-то?
— Кто! Воспитатель драный, Севрюгин, вот кто.
— Так он живой? — проронил Тарасов. — Эх, а я-то… Костик потупился и неожиданно рассказал Женьке всю эту идиотскую историю — и про педанта-Шульца, и про мазилу-Лосева, и про то, как сочинял приговор для покровителя поэтов и атлетов Севрюгина.
Вначале Женька недоверчиво хмыкал и одаривал Тарасова саркастическими взглядами, но при упоминании о втором приговоре неуютно заерзал и стал от Костика потихоньку отодвигаться.
— А он, собака страшная, не сгорел, — горько закончил Тарасов, доставая из шапки отсыревшую сигарету. — Ты чего напрягся? Хочешь сказать, что я придурок?
— Н-нет, не придурок, — завороженно молвил Женька.
Он поднялся и, отойдя в угол, задумчиво потрогал корявую стену. Потом нерешительно принял от Тарасова коричневый чинарик и сделал несколько быстрых затяжек.
— У Севрюги левая кисть забинтована, — торжественно объявил Женька. — Говорят, заправлял керосинку и…
— Обжегся?! — вскрикнул Костик так, будто сам чуть не загорелся. — Вот тебе и приколы… Это что же значит? Надо еще раз попробовать.
— Только без меня, ладно? — осторожно произнес Женька и вдруг, прыгнув к двери, бешено заколотил в нее ногой. — Эй!.. Сюда!!!
Через минуту послышались неторопливые шаги, и в малюсеньком дверном окошке показался внимательный глаз Галугаева.
— Ну что ты дурью маешься? Или у вас тут эти?.. извращения?
— Требую перевода в другую камеру!
— Точно? Не раздумаешь? — Гулаг лязгнул засовом и выпустил Женьку в коридор. — Прямо, до конца, первая палата справа.
— За что в карцер-то? — возмутился Женька. — Что я такого сделал?
— Шумишь много. Вперед! — приказал прапорщик, подталкивая его коленом. — А ты чего развалился? Вста-ать!!!
Галутаев подошел к Костику и выдернул из-под него нагретую шинельку.
— Откуда дым? Курил? Почему не брит? Уставы так и не выучил? — скороговоркой понес Гулаг. — Еще трое суток. И еще в туалете уберешься. Через час прихожу и удивляюсь: толчок сияет, аж глазам больно.
— Не придется вам, товарищ, удивляться, — гордо сказал Костик. — Я два года прослужил, а вы мне такой подляк суете. Вам что, молодых мало?
— Отказ? Хорошо. К трем вчерашним суткам — еще пару. Не сделаешь — округлим до недели.
Галугаев проверил, удобно ли Женька расположился в «люксе», и навесил снаружи кулацкий замок.
— Довыпендривался? — зло сказал Костик.
Он вытащил вторую сигарету и, прикурив, зашел в туалет. Оттереть унитаз от многолетних наслоений можно было только щеткой. Тарасов с отвращением попинал жирную черную тряпку. Если кто-нибудь узнает, что он брал ее в руки… Нет, этого от него не дождутся.
Наверху загремели бачки, и в подвал спустился Покатилов.
— Костик, ты здесь надолго, — виновато доложил он, выпуская Женьку из карцера. — Гулагу приказали держать тебя до зимы.
— Вот блин, — сочувственно вякнул Женька. — Небось поняли, какая в тебе силища.
— Да уж, — со значением ответил Тарасов и вдруг просиял. — Покатый, у тебя часы есть?
— Двадцать минут одиннадцатого.
Костик развернул скомканную бумажку и, приладив ее на спину Покатилова, быстро-быстро нацарапал:
— Прощай, Гулаг… — тихо сказал Костик. — Никто по тебе не заплачет.
— А нас не заденет? — с опаской спросил Женька. — В смысле электричество. Я его не очень
