повезет, мою открытку покажут по телевизору. Я поздравлю всю страну. Я и президент, нас будет двое. Таких.
Проходя под знакомым окном, я задрал голову, но на подоконнике никого не было. Голубь лежал внизу, рядом с водосточной трубой, а вокруг, примериваясь, расхаживала облезлая собака. Склонив морду набок, пес куснул замерзшую птицу, но, убедившись, что она окаменела, схватил ее зубами за растрепанное крыло и куда-то потащил — наверное, в подвал, отогревать.
А голубь не шевелился. Кажется, он увидел что-то такое… или что-то такое понял… Словом, теперь ему было все равно.
Двадцать минут из жизни Антона Соболева
По телевизору показывали задорных девчонок с подпрыгивающими грудями, пригожих стариков, голозадых детей, показывали полосатые зонты, пестрые матрасы, ладные тележки с мороженым и не только, какие-то флажки, мячи, надувные игрушки и, конечно, слепящий глаза песок. Все это сливалось, перемешивалось и так сильно радовалось, что вызывало отвращение.
Антон бросил окурок в форточку и, с натугой выдув из легких остатки дыма, пошел на кухню. По дороге он глухо кашлянул и заглянул в ванную, чтобы сплюнуть.
«Надо прекращать», — с тоской подумал он. Курить до завтрака — последнее дело.
На ночь окно оставалось открытым, но дышать от этого было не легче. Всю неделю ветер дул куда-то не туда, и запах пепельницы, вместо того чтобы развеиваться, приобретал коньячную выдержку.
Антон остановился и машинально поискал на полке таблетки. Голова пока не болела, но была какой- то чужой, словно пришитой от покойника; мысли плелись по кругу и касались лишь того, что попадало в поле зрения. Чайник, стакан… Где таблетки-то?
Антон приподнял на столе покоробившуюся «Экстра-М», затем снова пошарил на полке и, наконец, нашел. Выдавив из упаковки белое колесико спазгана, он запил его двумя глотками воды и открыл холодильник.
Остатки супа. Бр-р-р… Надо будет вылить. Котлеты заветрели и потемнели. Выкидывать жалко. Ладно, потом разберемся… Во! Яичница. Хотя вчера ведь ел. И позавчера, кажется, тоже. Говорят, много яиц — вредно. Надо будет как-то… как-нибудь…
Антон забыл нужное слово и, пока вспоминал, зажег конфорку. Вскоре сковорода нагрелась, и он, разбив над ней три яйца, присел на табуретку.
«Разнообразить» — вот оно, это слово. Надо будет как-то разнообразить, подумал Антон, двигая к себе пачку сигарет.
С разнообразием у него было плохо — уже неделю, с того самого дня, когда Вика вернулась к маме. Со среды… или нет, со вторника…
Нереально красивая девушка с неправдоподобным именем. Вика, Виктория… Он поначалу даже не верил, думал — Надя какая-нибудь, ну, Ира в крайнем случае. А то уж очень много их было в Серебряном Бору — сплошные Вики, Анжелы да Дианы…
Зря не верил. Вика не стала спорить, просто показала паспорт. Действительно, Виктория. Виктория Васильевна. Смешно…
К спине приклеилось солнце, и Антон пересел на другой угол. Вика незадолго до ухода сняла занавески, и он пятый день страдал от тяжелого жгучего света. Надо будет постирать. Занавески. Да, надо… Не сегодня.
Он недоуменно посмотрел на горящую спичку, потом, сведя глаза к переносице, — на торчащую во рту сигарету. Тьфу! Сколько ж можно?!
Антон протянул руку к окну, но, спохватившись, сделал какое-то вялое движение, будто провожал улетевшую муху.
К концу июля Москва, устав бороться с летом, сдалась. Дома раскалились, деревья пропитались черной пылью, а земля под ними окаменела и разошлась глубокими трещинами. Люди жались в тень, будто прятались от дождя, и даже ребятишки бродили по двору, как пенсионеры, — медленно и грузно.
Тогда был такой же день. Июнь? Июль? Разве вспомнишь… Жара стояла невыносимая, Антон только на пляже и спасался.
Это что же?.. Год уже прошел? Целый год вместе? Вообще-то, можно было и решиться. Пора было решаться — так считала Вика. Он вроде не спорил, но продолжал тянуть — из какого-то странного принципа, всем известного, но никому не понятного. И чем больше Вика намекала, тем приятней Антону было ее испытывать…
Пропавший суп и несъедобные котлеты — вот и все испытания. И еще окно без занавески.
Отметка в паспорте, такая ерунда… Для Вики это почему-то было важно.
— Ну и к черту!.. — сказал Антон вслух. — И не надо. Ничего не надо!
Он глянул на плиту и, вынув изо рта неприкуренную сигарету, перенес сковороду. Стеганая прихватка куда-то подевалась, и он поставил яичницу на газету.
Чистые тарелки закончились еще позавчера. Антон мог бы их помыть — это занятие его почти не напрягало, — однако тарелками всегда распоряжалась Вика. Не всегда, конечно, а только год. Но за год это стало доброй традицией.
Да, завалы грязной посуды напоминали о Вике сильнее всего. Вероятно, поэтому Антон к ним и не прикасался.
— Все, все! — цыкнул он.
Так истово страдать было даже неприлично. В этом угадывалось что-то от самоистязания — добровольного, сладостного.
«Нормальный мужик попил бы водки и угомонился», — пристыдил себя Антон, но, вспомнив, что этой ночью термометр показывал плюс двадцать семь, вздрогнул. Нет, с водкой как-нибудь потом…
Он налил чаю, отрезал хлеба и отодвинул табуретку подальше от солнца, как вдруг позвонили в дверь. Антон почему-то заволновался. Это могли быть Сашок или Вовчик, но они без предупреждения не являлись, и это могла быть Вика, впрочем, в ее возвращение он не верил.
Антон отметил, что в табачном мареве дверная «кукушка» звучит особенно противно, и поплелся в прихожую.
В «глазке» висело незнакомое лицо — трезвое, вполне благообразное. Открывать, однако, не хотелось.
Человек на лестнице, словно учуяв его присутствие, позвонил снова. Антон, не отрываясь, наблюдал за мужчиной — тому было под шестьдесят, и у него были седые волосы; это все, что Антон разглядел через крошечный объектив.
«Не открою, — решил он. — Пошли все в черту».
— Антон, открывай, — властно произнес седой и опять позвонил.
На этот раз он не отпускал кнопку минуты две.
«Раньше, может, и открыл бы, — подумал Антон. — А теперь — хрен».
Над головой продолжало метаться оголтелое «ку-ку-ку-ку». Антон сжимал кулаки и щурился от злости, но уступать не собирался.
В какой-то момент седому надоело, и он, убрав палец со звонка, сказал:
— Открой я все равно не уйду.
Спокойно сказал, уверенно. И добавил:
— Открой, Тони.
Это было как пароль. Тони. Школьная кличка. Кто ее мог знать? Да кто угодно. Наверно, сотни человек знали.
Антон засомневался. Учитель? Нет, такого учителя он не помнил. И как его могли найти, если он после школы четыре раза переезжал?
— Кто там? — спросил он, придавая голосу твердость.
— Я.
