Из вежливости. Как бы я не подумала, что ей безразличны мои дела.
— Ты слышала — его переводят в деревню.
— Кого его?
— Нашего Хаджаратовича.
Я стараюсь это сказать шутливо, небрежным тоном, но, как всегда, когда мне приходится называть его по имени, чувствую страшную неловкость.
— Что ты говоришь? — иронизирует Лейлико, но вполне дружелюбно. Я надеюсь, что ирония относится к тем глупцам, которые сообщили мне об этом.
— Алинка сказала, а она все знает.
— Раз она все знает, так зачем, солнышко, спрашивать меня?
— Значит, она соврала?
— Стоит ли так грубо? Просто из техникума когото пошлют. Там и так сверх штата работают.
— Снимут с работы, да?
— Зачем снимут, Тамрико? Ты, право, как ребенок! Какой-то деревне до зарезу нужен ветеринар; мало ли сумасшедших на свете: захотелось лишнего человека кормить! Вот из техникума им и пошлют специалиста.
— Значит, всё-таки пошлют?
— Тамрико, солнышко, что за странный интерес?!
Тебя, во всяком случае, никто не пошлет.
— При чем тут я? Я о Хаджаратовиче спрашиваю.
— А уж за него беспокоиться, детка моя, просто смешно. Славу богу, у твоего отца есть хорошие друзья, да и родственников хватает.
— Значит, окопается в городе?
— Тамрико-о, что за тон! Это ужасно, если девушка вульгарна!
— Подумаешь! Лучше вульгарно говорить, чем вульгарно поступать.
Лейлико смотрит на меня долгим-долгим взглядом. В театре это, кажется, называется немой сценой. Она медленно встает и уходит в другую комнату. Больше говорить со мной Лейлико не станет.
Ни за что! Хаджаратович придет, она не нажалуется, но её молчаливое страдание будет столь выразительным, что он сразу все поймет. Я знаю это по опыту.
Однажды мы гостили в деревне у брата Хаджаратовича, моего дяди. Лейлико позвали к соседям посмотреть заболевшую корову, ведь и она ветеринар!
Правда, приходили за Хаджаратовичем, но он уехал с дядей в соседнюю деревню — покупать тонну винограда. Лейлико позвала к соседям и меня. Она любит показать, как мы с ней дружны.
Корова стояла в тени инжирового дерева и уныло смотрела на разложенную перед ней сочную свежескошенную траву. Как только я глянула на нетронутую траву, поняла: не жилец она в этом мире.
Лейлико не стала близко подходить. Она у нас нервный человек, а рога у коровы были длинные и острые, хотя вид очень мирный, я бы сказала, даже доброжелательный.
— Может, она отравилась? — спросил сосед.
— Может.
— Или гвоздь проглотила?
— Вполне вероятно.
— А может, заразилась бешенством?
— А что? — оживилась Лейлико. — Кусала её бешеная собака?
— Нет! — сердито отрезал сосед.
— А почему же вы решили, что взбесилась? — поинтересовалась она.
— Я просто предположил. Может, её молоком напоить? Если это отравление… — Он нерешительно взглянул на Лейлико.
— Правильно. Начните сейчас же, — уверенно сказала та. — Этот метод, как правило, дает положительный результат.
К вечеру корова, несмотря на то, что её щедро напоили молоком, сдохла.
Дома я неосторожно пошутила при «чужих людях» — то есть при жене дяди, с которой Лейлико вечно соперничает, — что наш «специалист» ужасно испугалась, завидев корову, наверное, забыла, что корова — травоядное животное и ни при какой погоде не съела бы её. Из-за этой шутки, согласна, не очень смешной, но и не зловредной, как расценила её Лейлико, Хаджаратович и она не разговаривали со мной целую неделю. Правда, с Хаджаратовичем мы вообще редко говорим, но всетаки… На этот же раз нельзя ждать неделю. Никак нельзя!
— Что делать? — спросила я у Тамады, хозяйски уверенно усевшегося на самой середине тахты. — Не хотят говорить с нами. Мы плохо воспитаны.
Тамада вильнул хвостом: смирись, мол, гордый человек.
— Знаешь, Тамада, сейчас он придет, и мы очень серьёзно поговорим. Да? А трава в деревне, знаешь, чем пахнет? Хорошим настроением! Лейлико скажет: освежающий запах. Она считает, что хорошее настроение к траве не имеет никакого отношения.
Но нам-то все равно. Мы ведь знаем: хорошее настроение такое же зеленое и пахучее, как весенняя трава. Главное, чтобы Лэйлико не перехватила Хаджаратовича, пока мы с ним не поговорим. Правда, Тамада? А?
Но Тамада закрыл глаза и свернулся в клубок.
Сдается мне, он против всяких перемен в жизни, и переезд в деревню его вряд ли обрадовал бы. Там много собак, а Тамада боится их так, что даже через окно видеть не может. И вообще, я думаю, он заодно с нашей «Сметанкой», недаром не слезает с её колен. Но с кем-то надо же поговорить!
Наконец Лейлико прошла на кухню. Меня она, конечно, не заметила. Но раз она на кухне, значит, Хаджаратович вот-вот придет. Только бы не прозевать.
Звякнула калитка. Он! Я выскочила за дверь, и мы столкнулись на лестнице.
— Ты что, заболела? — спросил сн.
— Нет. Я хочу тебе что-то сказать!
Он удивленно посмотрел на меня, но тотчас его взгляд стал шарить за моей спиной, наверное, решил, что и Лейлико выйдет. Она не вышла.
— Что же ты хочешь сказать? — спросил он и стал подниматься по лестнице. Я волей-неволей поплелась за ним.
— Я хотела спросить о деревне.
— О какой деревне?
— Куда тебя посылают работать.
— А ты обрадовалась?
— Да, — сказала я и тут же поняла, что поступила опрометчиво: его иронический вопрос требовал совсем другого ответа или, в худшем случае, понимающего молчания.
— «Корзина горела, а её ручка смеялась над ней», — сердито заметил Хаджаратович. Он любил иногда блеснуть пословицей.
— Так, значит, горим? — спросила я.
Хаджаратович опять посмотрел на меня удивленно: чего я к нему пристаю?
— Что там о деревне слышно? — спросила Лейлико, наконец покинув кухню.
— И «Сметанке» все надо знать! — засмеялся Хаджаратович. — Больной я, Гиви такую справку составил— даже камень лопнет от сострадания. Потом, ты же знаешь, я пишу научный труд. Как же мне ехать? Но до недоноска, который пихал меня в эту дурацкую поездку, я ещё доберусь. Последним человеком буду, если не оставлю его в дырявых штанах. Видел-перевидел я таких!
— Не горячись, тебе это вредно! — сказала Лейлико.
— А кто тогда поедет? — не выдержала я.
Лейлико посмотрела на меня так, словно своим неуместным вопросом я убиваю Хаджаратовича.
— Дмитрий, если тебя это так интересует. Он в техникуме без году неделя. Да и все равно ему.
Чего он здесь не видел? И так свою комнату в псарню превратил. А в деревне хоть каждой собаке дом строй. Никто возражать не станет.
