— Стоп, стоп! — раздраженно прервал Власов и повернулся в зал. — Евгений Сергеевич, так невозможно. Мне нужно проводить все репетиции при полном антураже, — все должно быть, как я изложил в плане постановки.
— Помилуйте, Эдуард Васильевич. — Батанов даже поднялся с кресла, словно нерадивый ученик, распекаемый учителем. — Я еще даже не успел толком прочесть весь план постановки, но это же немыслимо. Мы пригласили девушек из балетного училища, Давида Самойловича…
— Да к черту! — вдруг оборвал его Власов. — Нельзя на этом раздолбанном пианино играть, да и вообще нельзя эту музыку играть на пианино! Давид, я же говорил тебе! Нужен оркестр, камерный, струнный, нужны электроорган и челеста,[2] мы же говорили с тобой, Давид! Я в гробу видал пианино и фортепьяно, мне нужно глиссандо,[3] ты сам же это прекрасно понимаешь, надо струнные и деревянные духовые, нужно, чтобы звучало это соприкосновение земли и космоса, а оно в этой трагедии сильнее, чем в других!
— Я понимаю, — спокойно отозвался Давид, пожимая плечами и с улыбкой глядя на Сергея, словно обращаясь к нему за поддержкой. — У меня аранжировано для камерного оркестра, челесты, электрооргана, но ты же сам понимаешь, что людей надо пригласить, дать им аванс, им надо разучить партии — да ты сам пойми, я чуть ли не сутками работал, чтобы сделать аранжировку, а быстро хорошо не бывает…
— В самом деле, Эдуард, — вмешался Батанов, почувствовав, что не он один в недоумении, — куда ты гонишь? Актеры текста не выучили, и толком ничего не понять, что ты здесь понаписал! — Батанов потряс листочками, испещренными записями. — Это просто немыслимо, у нас денег нет, да и не разрешит никто, пойми, мы не в Большом театре…
— Да не хочу я больше все это слышать! — взорвался Власов. — Сто лет одно и то же! Театр должен быть
— Да вы их просто загнали, голубчик, — возразил Батанов, вспомнив, что он все же директор и что никогда еще Власов не говорил с ним в таком требовательном тоне, — вы им даже не объяснили, чего вы, собственно, хотите. Может, они и без антуража сыграют — пока, на репетициях…
— Нет, не сыграют, — раздосадован но прервал его Власов, — этим нужно жить, чтобы сыграть как надо.
— Да я же не могу из-под земли достать в одночасье все, что вы просите. Тут такие спецэффекты нужны — мы же не Голливуде, у нас нет миллионов долларов на постановки. Надо иметь чувство реальности, Эдуард.
— Плевать на реальность, — вдруг спокойным, но зловещим каким-то тоном сказал Власов. — Мне все это нужно, любой ценой. Хотите, сдавайте все комнаты фирмачам, хотите — заложите весь театр, в долги влезайте, валяйтесь в ногах у спонсоров, но мы должны это сделать, иначе… — Он поднял руку, словно хотел махнуть ею в отчаянии, но потом ударил изо всех сил по барьеру ложи. — Ничего не будет иначе, — устало сказал он.
Последовала минутная пауза, никто не решался нарушить молчание, потом Власов сказал угрюмым голосом:
— Наверно, в чем-то вы правы. Но мы должны это сделать. Я прошу вас, сделайте все возможное и невозможное. А я действительно сейчас объясню актерам свой замысел — я как-то упустил это из виду.
Ни хрена себе, подумал Сергей, что же ты тогда хочешь? Он не узнавал своего друга. Его словно подменили. Даже лицо Власова, казалось, изменилось — вместо добродушного и терпеливого выражения на нем появилась какая-то ярость, лихорадка.
— Сейчас, — сказал Эдик, проводя ладонью по лбу. — Я сейчас приду, перерыв пять минут.
Он быстро прошел к выходу и попросил у вахтера сигарету.
— Да ты ж не курил никогда, Артемьич, — изумился тот.
— Ну вот, закурил, — отрывисто ответил Власов.
— Да ради Бога, вот только папиросы у меня.
— Ничего, все равно, — быстро сказал режиссер, — и спички дай.
Он закурил, отдал вахтеру спички и вышел на улицу.
— «Пока не двинется наперерез на Дунсинанский холм Бирнамский лес», — продекламировал он. — Черт, надо же это придумать, фантазия…
Вечер был прохладным, но Власов этого не чувствовал. Все лицо и тело горело. Он подошел к колонне и с размаху ударил по ней сжатой в кулак рукой.
— Им не сыграть! — в отчаянии произнес он. Затянувшись несколько раз папиросой, он, как это ни странно, успокоился.
Надо смотреть правде в глаза. Никто не предоставит ему роскошного антуража, никто не даст ему другого театра и других актеров. Нужно обходиться тем, что есть. А у него есть Алина, и это уже немало. Нужно донести до актеров свой замысел, а потом заразить их своим настроем, передать свою энергию. Директор был прав: он слишком быстро погнал. Эти несколько дней он работал как одержимый, но не учел, что все другие, кроме разве что Алины, остались прежними. Отсюда их недоумение. Они не привыкли так работать, они живут в другом темпе, в другом измерении. Их нужно расшевелить, заставить. Но одной Алины на сцене было мало, хотя он дал ей и роль леди Макбет, и роль Гекаты. Она должна была почти все время быть на сцене, и весь спектакль держался бы на ней и на Макбете. Но на роль Макбета, кроме Медведева, назначить было некого, и Эдик понимал, что это может разрушить весь его замысел, «перекосить» спектакль.
В конце концов, подумал он, чуть ли не у каждого возникают гениальные замыслы, но далеко не всякому удается осуществить их. Мало быть талантом — надо совпасть с требованиями эпохи. Вот что самое скверное — приходится приспосабливаться к миру. Некоторым кажется, что они изменяют мир по своему замыслу, но на самом деле все равно мир использует их для воплощения назревших в нем изменений. Тот, кто в самомнении своем идет против течения, быстро гибнет. Даже бессмертные боги Олимпа… впрочем, бессмертные многое могут себе позволить.
— Ну что скажешь, Сергей? — обернулся к Калинину Батанов. — Ты его видел? По-моему, он слегка сошел с ума. Дал мне план, от которого волосы дыбом встанут. Никаких искусственных декораций. Я должен завезти сюда какие-то булыжники весом по две-три тонны, деревья; на сцене у него огонь все время — да пожарники так взовьются, что… и главное, все это стоит денег бешеных, у нас их нет, а ему все до фени. Вынь да положь, пусть весь театр сгорит синим пламенем, но без огня на сцене нельзя. Да только опять- таки настоящего. И никому толком не объяснил, чего он хочет. Одна Алина глядит на него как на Бога… — Батанов смутился слегка, вспомнив об отношениях Алины и Сергея, — вот. Да в него будто бесы вселились.
Сергей молчал. Он вспоминал лицо Власова, когда тот смотрел на сцену: пылающее от внутреннего жара лицо с хищным профилем, как у Мейерхольда на портрете. Но откуда? У Эдика вообще-то лицо простоватое, нос совсем не орлиный, а это для профиля главное. Но почему тогда сравнение с Мейерхольдом сразу пришло в голову? Что случилось со спокойным, флегматичным человеком, который много лет был его другом, которого он прекрасно знал? Что-то должно было произойти из ряда вон выходящее, но ведь раньше и в критических ситуациях Эдик оставался самым спокойным и рассудительным из них.
Директор продолжал что-то жужжать над ухом, но Сергей его не слушал. Его вдруг обожгла догадка. Алина! А что еще могло так зажечь этого флегматика?
Давид спустился со сцены, подошел к Сергею, пожал руку, сел рядом.
— Что-то наш Эдик запылал вдруг, — весело сказал он, и Сергей понял, что не только у него именно такие огненные ассоциации.
— Он что-то говорил про аранжировку. Это что, не твоя музыка?
— В том-то и дело, что нет. Он сам решил ее написать, хотя нот не знает. Часа три с ним сидели, он мне напевал мелодии и подробно объяснял, как это все должно звучать. Все это было бы смешно, Сергей, — вдруг серьезным тоном добавил Давид, — но только музыка-то… музыка-то, что называется, от Бога. Настоящая музыка.
