в тебе есть какая-то высокомерность — да это совсем не то! Здесь совершенно другая динамика. Макбет — это простой полководец, рядовой офицер. На него сваливается все это — новая судьба, новая роль. Он еще до конца не верит в это. Он приходит к ведьмам-богиням, чтобы еще раз удостовериться, что его не надули, что все это не отнимут и все не закончится крахом и стыдом. Он словно нищий, которого вдруг приняли за короля, и он боится, что обман вот-вот раскроется и его вышвырнут. Поэтому он с робостью начинает, а этот монолог — не грозные проклятия, а мольба. Он просит чуда, чтобы поверить. И ведьмы продолжают игру, они предъявляют ему призраков в шлемах, они пророчат бессмертие и непобедимость, хотя знают, что гибель его предопределена. И Макбет начинает убеждаться, что он действительно важная персона, что он приобщен к пиру богов, его судьбой занимаются высшие силы. Поэтому нарастает его уверенность, с ней самодовольство, и лишь тогда появляются нотки властности и высокомерия, но ни в коем случае не вначале. Вот так. Ну, хватит на сегодня.
Он наклонил голову, сжав губы, и все вдруг почувствовали, что будет сказано что-то еще, может быть, самое важное, что ему нелегко это сказать. Никто из актеров не двинулся, и тогда Власов произнес:
— Да, и вот еще что. На роль Макдуфа у нас пока никого нет. Я хотел пригласить кое-кого, но, пожалуй, это не нужно. Саша, Медведев, возьмешь ее себе.
— Ну вот, — удивленно протянул Медведев, — а Макбета кто будет играть?
— Я сам сыграю, — тихо, но внятно сказал Власов. Возникла пауза. Все прекрасно знали, что Власов ни разу не играл на сцене. Но он прервал молчание:
— Все. Теперь несколько слов о репетиции и о том, как будем репетировать в следующий раз.
Сергей вышел из зала и прошел в гримерную. Он знал, что Алина придет туда минут через пятнадцать, после того как режиссер подведет итоги репетиции.
Он зашел в тесную, захламленную, темную комнату, включил свет и сел напротив зеркала — наконец-то его поменяли, подумал он. Новое было длиннее и уже прежнего, но самым странным в нем, бросающимся в глаза, была асимметричная рамка. Она была сделана вроде бы из металла темно-вишневого цвета и с трех сторон ее ширина была одинаково небольшой, а левая длинная сторона была широкой, сантиметров десять, и покрыта странным узором. На две трети он состоял из значков, напоминающих буквы или иероглифы, а внизу был ряд прорезанных квадратиков с изображенными на них закорючками. Это похоже на клавиатуру счетной машинки, подумал Сергей, а вот буковки и значки мне совершенно незнакомы. Он прикоснулся к одному из квадратиков и удивленно отвел руку, потом прикоснулся вновь. Привычного и ожидаемого металлического холода он не ощутил. Рама была теплой, теплее даже, чем воздух в комнате, хотя на вид и на ощупь все же казалась металлической. Сергей даже приподнялся и заглянул за столик, подумав, что зеркало может нагреваться от батареи отопления, но батарея стояла у другой стены, да и к тому же была уже вторая половина июня и отопление давно отключили. Сергей обхватил ладонью край зеркала, потом попробовал приподнять его. Толщина зеркала не превышала сантиметра, а весило оно килограмма три-четыре. Сама отражающая поверхность была безупречно чистой, Сергею даже казалось, что его отражение ярче, чем должно быть при таком освещении.
— На сегодня все, все свободны, — сказал Власов, знаком показав Алине, чтобы она задержалась.
Актеры стали быстро собираться: время позднее, в этот день и в такое время никогда еще не репетировали, но вслух пока никто не ворчал, все понимали, что недовольных попросту лишат работы, а в городе актеру податься больше некуда. В труппе не было звезд, которые могли себе позволить капризы и пререкания с художественным руководителем и режиссером спектакля — тем более когда он в таком состоянии. Одни роптали про себя, что их лишили выходного, свободного вечера. Другим запала в душу короткая речь Власова, и они вдруг почувствовали, что в театре начинается что-то новое, настоящее и, может быть, то, о чем актер мечтает всю жизнь.
— Как ты думаешь, поняли они что-нибудь? — спросил Власов, когда они с Алиной остались одни в зале.
— Наверно. По крайней мере, начали понимать, — ответила она, присев на край сцены.
Эдик перескочил через барьер ложи и уселся рядом с ней.
— Ты и вправду собираешься играть сам?
— Да, больше некому. Я не смогу передать Медведеву свои чувства, а он не потянет эту роль. Это ты сможешь сыграть богиню с Олимпа и одновременно земную грешницу. Но у меня нет Алины мужского пола. К сожалению.
— Но ведь ты никогда не играл. Сможешь?
— Да.
— А раньше ты не был таким самоуверенным.
— Это было раньше, теперь я другой.
— С чего бы это? — кокетливо спросила Алина, словно догадываясь, каким будет ответ. Голос ее чуть вздрагивал, как пламя свечи.
— Заколдовали, — сказал он, стараясь, чтобы тон был шутливым, но голос его был хрипловатым от волнения. — Ты знаешь. Это из-за тебя. — Он внезапно положил руку ей на шею, привлек к себе, прижался губами к ее уху и прошептал: — Ты настоящая колдунья.
Его губы скользнули по ее щеке. Алина не сопротивлялась. Он никогда не пытался за ней приударить, и она догадывалась, что причина не в том, что она ему не нравится, а в его робости, неуверенности в себе. Теперь это прошло, теперь все должно было стать иначе, он словно перешагнул некий барьер, и изменения в их отношениях были естественны. Она интуитивно понимала это, и поэтому заранее предупредила Сергея, хотя в момент их разговора это было лишь ее догадкой.
Власов начал медленно расстегивать ей блузку. Алина попыталась возразить: «Не здесь же». — «Нет, именно здесь», — сказал он…
Потом он прошел с ней почти до гримерной, остановил за несколько шагов от двери, приблизил свои губы к ее рту, но не поцеловал, а сказал:
— Тебе нужно с ним расстаться. Сегодня же. Сейчас. Ты мне нужна.
Она лишь молча кивнула.
Перед зеркалом лежал томик Шекспира, Сергей наугад открыл его и чуть вздрогнул, наткнувшись сразу на строки из «Макбета». Он пробормотал их вслух:
Он закрыл книгу и вновь взглянул на свое отражение. Самое печальное, подумал он, что, скорее всего, я лет через двадцать вот так же посмотрю в зеркало и увижу все того же рядового провинциального журналиста, только постаревшего на двадцать лет. Неужели я останусь тем, кто я сейчас? Этого не хотелось бы, но изменений тоже не очень хочется, обычно они к худшему.
В глубине души он знал, что его удручает вовсе не внешность и не перспективы карьеры. Плохо было то, что он увидел в себе человека
Он окончательно понял это по тому, как она вошла. Актриса, она всегда делала это по-разному — иногда старалась войти неслышно и закрыть ему глаза руками, иногда останавливалась у двери и ждала, пока он подойдет и обнимет ее, иногда врывалась стремительно и сама бросалась ему на шею. Но сейчас она вошла равнодушно, так, как входят к человеку, который тебе безразличен или просто для малозначащей
