перестали платить по счетам! Но все равно — шестипенсовик необычный. Иначе, как бы ты узнала, что тот самый?
— Монетка горбатенькая.
— Ну дай взглянуть! — мальчик просяще протянул руку.
— Со мной его нет. Покажу попозже, только напомни.
— Уж не сомневайся. Но все-таки — что в нем необыкновенного? Антикварная ценность?
Я покачала головой.
— Подарок друга. Так, для забавы.
— Романтика! — хватаясь за сердце и поднимая глаза к небу, воскликнул Билл, отчаянно наигрывая. — А теперь безделушка спасла ей жизнь! Точь-в-точь в романах викторианских времен!
— А ты, точно из ящика Пандоры. Вопросами сыплешь почище полисмена.
— Да мне гораздо интереснее, чем ему!
— Может, но ты губишь мне пищеварение. Убирайся!
— Как меня тут обижают! — Билл схватился за голову. — Она разлюбила меня!
— Напротив! — расхохоталась я, — обожаю! Но сгинь с глаз долой, пока не передумала. Между прочим, кто сегодня выиграл матч?
— Ну мы же — само собой! — радостно завопил он и стал сыпать подробностями игры, а я мирно обедала, не терзаемая больше расспросами. Дружба с Билли была, безусловно, моя удача в Виллоубанке: его веселость, жизнерадостность и энергичность служили мне великолепным тоником, когда я возвращалась вечерами домой, вымотанная или расстроенная. Мальчик был для меня точно младший братишка, которого мне всегда хотелось иметь. Почему Биллу нравилась моя компания, не знаю — разве что втайне он гордился своей старшей сестрой, а теперь, когда она уехала в университет, может, я заняла ее место.
В общем, бойкая его болтовня рассеяла остатки моей подавленности после чуть не приключившегося несчастья. Спать я легла в умиротворенном состоянии души и заснула в пять минут.
Но проспала не больше получаса, когда зазвонил телефон у кровати. Я изо всех сил тщилась проснуться и наконец стряхнула груз сна физическим усилием, словно ныряльщик, кислородная маска которого вдруг отказала, а он в тридцати футах под водой и прорывается вверх к свету и воздуху.
— Д-да, — выговорила я хриплым спросонья голосом.
Звонили из автомата — я услыхала механический голос дежурного: «Опустите пять центов. Нажмите кнопку „А“». У меня мелькнуло: «На тебе, приехали. Или пьяный, или автокатастрофа. В общем, прощай сон!» Я машинально включила свет.
Из трубки донесся шепот — сильный, натужный, не то мужчина, не то женщина. Вроде бы я уловила слово «умереть»… Или нет? Я мгновенно очнулась, в голове промелькнуло все от кровоизлияния в мозг до острого ларингита.
— Доктор Фримен у телефона, — четко и раздельно произнесла я, — пожалуйста, говорите громче. Назовитесь, кто вы, откуда? — и я машинально отметила время: несколько минут двенадцатого.
— Хочу, чтобы ты знала — я сожалею, — сипло прошелестело в трубке.
Я расслабилась, улыбнулась в телефон: кто-то извинялся за утреннее происшествие, желая остаться неизвестным.
— О том, что случилось утром? — любезно подсказала я. — О случайном выстреле?
Короткая заминка, с легким мстительным удовлетворением я подумала, не иначе, звонивший мучается виной и раскаянием.
Снова засипел шепот:
— Не случайный. Ты должна умереть. Но знай, я сожалею.
Позвоночник мне закололи ледяные иголочки страха, потом ладони — мне даже свело пальцы, и трубку пришлось ухватить обеими руками, но она все равно выскальзывала.
— Почему? — выдохнула я. — Почему — умереть? Что я такого сделала?
— Ничего, — сообщили мне. Нарочитый шепот — ровный, выверенный, без эмоций. — Но, понимаешь — ты знаешь. Только ты. Можешь проболтаться, я не могу рисковать. Пытался придумать как-то по-другому. Но нет — другого выхода нет.
Ужас, слепой, жуткий, вылился в слова — я отчаянно цеплялась за трубку, как будто могла удержать человека на другом конце провода, пока не откроет мне — кто он.
— Кто ты? — потребовала я, от шока я говорила резко, пронзительно. — О чем говоришь? Что — знаю? Ничего я ни про кого не знаю. Ты что, рехнулся? Зачем меня убивать?
Ответа не последовало, и я воззвала отчаянно, безнадежно:
— Это что — шутка? Кто меня разыгрывает? Пожалуйста! Вы должны сказать!
И замолчала, поняв: трубка давно мертва. Ошеломленная, я медленно положила трубку и села, тупо замерев, сжимая край столика, твердя себе: мне снится кошмар, хотя и знаю, что это не так. Я представления не имела, сколько просидела со смятой простыней на коленях: откинула ее, поднимаясь на звонок. Наконец до меня дошло: я замерзла. На мне была только фланелевая пижама, а в открытое окно дул прохладный ветер.
Я порывисто оглянулась на окно, чувствуя себя беззащитно обнаженной. Звонили из автомата, а в Виллоубанке автомат один — у почты. И значит, звонившему хорошо меня видно.
Я тут же выключила настольную лампу. Вряд ли, конечно, звонивший станет на виду у всех вести по мне прицельный огонь из винтовки 33 калибра. Но вполне вероятно, он наблюдал, пока набирал номер, ожидая, пока у меня вспыхнет свет и я подниму трубку, может быть, забавляясь моим испугом. Мысль, что он видит меня, была невыносима.
В темноте я выбралась из кровати, но полной темноты в моей спальне не бывало — напротив окна горел фонарь. Я подошла, закрыла и заперла окно. И внутренние жалюзи тоже опустила и защелкнула. Убогая защита против незнакомца, намеревавшегося убить меня, но хоть какая-то. Потом я проверила, заперла ли дверь. Уходя, я всегда запирала ее, опасаясь, как бы кто из клиентов бара не возжаждал наркотиков покрепче алкоголя и не совершил набег на мои медицинские препараты; но, ложась спать, случалось, и забывала про замок.
Дрожа, я скользнула в постель, поплотнее укуталась одеялом. Мне хотелось встать, включить свет, делать что-то, все равно — что, а не пассивно лежать, позволяя воображению буйствовать на воле. Но я не хотела доставлять радости звонившему — видеть, что я встревожилась, если звонил он и правда из Виллоубанка. Наверное, разочаровался, заметив, как быстро погас у меня свет, точно бы меня ничуть не обеспокоил его звонок. Или сообразил, что свет я выключила из-за страха, а не из-за безразличия? А может, и звонил вовсе не из Виллоубанка. Я попробовала вспомнить голос дежурного — знаком мне? Часто в субботние вечера Страффорды нанимали кого-то вместо себя подежурить у коммутатора, а сами отправлялись развлечься. Напрягшись, я припомнила, что голос был мужской, но знакомый или нет, четко не вспоминалось. Звонить могли и из Авроры, да и вообще, откуда угодно.
Я попыталась уговорить себя, что это — розыгрыш какого-нибудь субъекта с недоразвитым чувством юмора. Сейчас позвонят снова, рассмеются и объяснят — это была шутка.
Но текли, — ужасающе медленно — минуты, звонить и не думали.
Возможно, успокаивала я себя, этот тип и задумывал розыгрыш, но поняв, что я всполошилась всерьез, быстренько бросил трубку, и теперь ему не хватает храбрости признаться… Может, вот она — разгадка?
Я поймала себя на том, что прислушиваюсь к непонятным шумам и, разумеется, услышала десятки. Чем отличается потрескивание досок в прохладную ночь от потрескивания доски под крадущимися шагами? Какая разница между шуршанием листьев о подоконник и шорохом осторожных пальцев, нашаривающих незапертую щеколду? А разве шаги человека, возвращающегося домой из кино или с вечеринки, звучат иначе, чем шаги убийцы?
От телефонного звонка я подпрыгнула, как ужаленная, и схватила трубку, в своей поспешности чуть не опрокинув столик.
— Да! — настойчиво выкрикнула я. — Слушаю!
Секунду там молчали, а потом женский голос с сомнением спросил:
— Это ты, Джеки?
— Да. — Знакомый в общем голос, но чей — сходу не опознать. Миссис Барнард? Миссис Роджерсон,
