выполненного долга, понятия не имея, что американцы попали в засаду. Что двое из них искалечены и надолго выведены из строя. Что руководивший операцией полковник Лэдли явно взбешен неожиданным поворотом событий. И он жаждет мести.
Саша Горовец не послушался Галатея. Он проявил легкомыслие, а американцы – злопамятство. Случилось то, что должно было случиться.
Галатей выключил телевизор. Экран погас. Вместе с множеством чужих жизней и судеб.
Проснувшаяся Наташа смотрела на Галатея, и в предрассветных сумерках ее глаза казались двумя черными дырами.
– Ты чем-то расстроен? – спросила она.
Нет, конечно же, нет. С чего ты взяла? Разведчики никогда не бывают расстроенными. Они не печалятся и не нервничают. Неукоснительно исполняют свой долг вдали от родины, неутомимые, как роботы, лишенные сомнений, комплексов и эмоций.
– Есть немного, – буркнул Галатей совершенно неожиданно для себя. Вместо того чтобы отгородиться от Наташи незримой стеной отчуждения, он позволил себе немного искренности. Невозможно постоянно кривить душой, лукавить, притворяться, вводить в заблуждение, маскироваться и скрывать истинные чувства. Иногда так хочется побыть самим собой. Если и не самим собой, то кем-то отчасти на него похожим.
– Что-то случилось? – спросила Наташа.
Голос у нее был с хрипотцой, волосы взлохмачены, лицо помято, но все же она оставалась женщиной… достаточно молодой женщиной… весьма симпатичной… и очень легко одетой…
– Случилось, – ответил Галатей после непродолжительной паузы. – Всегда что-нибудь случается.
– Саша?
– Почему обязательно Саша?
– Шестое чувство, – пояснила Наташа, меняя позу.
Возможно, в ее представлении, именно так возлежала на своем ложе Клеопатра. Возможно, она понятия не имела, кто такая Клеопатра. Но получилось эффектно. Настолько эффектно, что Галатей перевел взгляд на серо-малиновое небо.
– Светает, – брякнул он, догадываясь, что это не самое меткое высказывание за его жизнь.
– Я так и знала, – тихо произнесла Наташа.
– Это естественно, – пожал плечами Галатей. – Ночь всегда сменяется утром, полагаю.
– Я говорю про Сашу. У него было такое лицо…
– Какое?
– Словно он задумал что-то… Нет, вру. – Наташа тряхнула нечесаной гривой волос. – У него было лицо человека, которому все по барабану. Лицо смертельно уставшего человека.
Скрывая растерянность, Галатей кашлянул, провел ладонью по свежевыбритому подбородку и буркнул:
– Вот черт, кажется, раздражение.
Наташа потупилась:
– Извините.
– За что?
– Я воспользовалась вашим бритвенным станком. Забыла предупредить.
– Станок? – изумился Галатей, пытаясь поймать взгляд Наташиных глаз, занавешенных волосами. – Зачем он вам понадобился?
– Вы что, с луны свалились? – удивилась она в свою очередь. – Я же не пятилетняя девочка.
– И что из этого следует? – спросил Галатей.
Наташа полюбовалась его нахмуренными бровями и неожиданно прыснула:
– Из этого следует, что у меня ярко выражены вторичные половые признаки. Перечислить?
– Не надо, – пробормотал Галатей, злясь на себя за непонятливость. Теперь приходилось воротить лицо, чтобы развеселившаяся Наташа не заметила, как ее опекун мучительно краснеет, словно молокосос, впервые открывший для себя маленькие женские тайны.
– Вам спать хочется? – спросила Наташа изменившимся голосом.
– Да, вздремну, пожалуй, – ответил Галатей, вминая затылок в жесткую спинку кресла. – Время еще есть.
– Ложитесь на кровать. Я не воспользуюсь вашим беспомощным состоянием, обещаю.
– Мне и здесь хорошо.
Таким тоном разговаривают дети, лишенные сказок на ночь. Им предложили, они отказались, а потом упрямство и обида мешают им пойти на попятный.
– А мне – не очень, – тихо сказала Наташа.
– Сочувствую, – процедил Галатей, не открывая глаз.
– А если мне страшно? Если мне одиноко и холодно?
– Поутру это пройдет, полагаю.
– Так уже утро.
Галатей услышал шорох, а потом решительное шлепанье босых ног, прекратившееся совсем рядом. Точно лягушка по болоту проскакала. Разомкнув веки, он увидел возвышающуюся над собой Наташу. Неподвижную, как мраморная статуя, и, наверное, такую же холодную и гладкую. Неудержимо захотелось прижаться к ней пылающим лицом.
– Прекратите строить из себя ненасытную куртизанку, – произнес Галатей.
– Я только хочу поменяться с вами местами, – заявила Наташа искренним до неправдоподобия голосом.
Она стояла не просто рядом, она стояла почти вплотную. Кожа у нее оказалась вовсе даже не холодной, а очень даже горячей, настолько обжигающей, что от случайного прикосновения бедра Галатей вцепился в подлокотники с такой силой, словно сидел в горящем самолете, приготовившись катапультироваться вместе со своим чертовым креслом.
– Плохая идея, – буркнул он, невольно прислушиваясь к биению своего сердца.
– Почему? – спросила Наташа.
– Потому что каждому в этом мире отведено свое собственное место, и менять его я не намерен.
Галатей встал, ускользая за пределы Наташиного энергетического поля. Против ожидания это получилось легко. Достаточно было вызвать мысленный образ жены, а потом – Саши. Не того Саши, каким показали его в сводке новостей. Другого. Жизнерадостного, сильного, бесшабашного. Последнее качество его и подвело. Галатей был бы последним идиотом, если бы позволил себе хоть на минуту стать таким же беззаботным.
И он был бы последним подлецом, если бы завалился на кровать с женщиной, косвенно виновной в смерти товарища.
Прихватив телефон, Галатей удалился в ванную комнату.
Месть врагам никогда не являлась прерогативой разведчиков. Она вообще не входит в их компетенцию. Разведчики подневольны и очень ограничены в своих действиях. Свобода выбора появляется у них лишь в критических ситуациях, а от такой свободы удовольствия мало.
Координацией разведывательной деятельности в каждой конкретной стране занимается легальная резидентура, то есть сотрудники, действующие под дипломатическим прикрытием в посольстве. Резидент, он же Командир или Навигатор, отвечает за все и вся. Он не нуждается ни в чьих советах и рекомендациях, он принимает решения единолично и имеет достаточно полномочий, чтобы претворять свои планы в жизнь. В его власти казнить и миловать. Но смертные приговоры крайне редко приводятся в исполнение за границей. «Не гадь там, где живешь и работаешь», – вот принцип любой резидентуры, сформулированный грубо, зато предельно точно.
Это означало, что никто не станет объявлять войну сотрудникам американского посольства в Каире. И
