неведомого пришельца.
Щелкнуло в мозгах какое-то реле. Припомнилось, чей это голос только что беседовал с ним по телефону. И как было не вспомнить?! Так ведь дружно, затаив дыхание, слушали гости на вечеринке распевную, замешанную на туземных оборотах, декламацию Григория Олконтовича, школьного завуча.
13
Егор Матюхин подбросил в топку несколько лопат угля, но закрывать заслонку — чугунную, громадную, размером с добрую калитку — не спешил. Всегда любил смотреть, как завивается сине-желтыми жгутами пламя, как порхает по раскаленному добела нутру печи. Сегодня дышащий адским жаром зев почему-то особенно завораживал, манил без конца любоваться мощью заключенной в нем стихии.
Егор кочегарил уже неделю. Тепло в поселке давали рано.
Что бы он делал без этой кочегарки? А так и в тепле, и деньги какие-никакие платят. Богодулы, правда, с прошлого сезона повадились греться, но ведь не пустые приходят: кто с бражкой, а кто и самогона притащит. (Одеколон Егор не употреблял.) Жить можно.
Плохо, конечно, без своего угла. Да что поделать. Недавно вот получил расчет, который ему еще с весны за «дикоросы» задолжали. Думал, думал и махнул к бывшей супружнице в область. Авось, что и наладится. Она уж сердцем немного отошла, не погнала с порога. Посидели на кухне, поговорили. Черт дернул за пивом сбегать.
Не утерпел. Тут-то пива не больно попьешь. А в городе залейся. С пива и пошло…
Она посмотрела, посмотрела, да и скомандовала: отчаливай! Зачем он ей, такой?!
Чтоб не зря летал, набрал в магазине, чего душа пожелала, и домой. Ладно.
Тем временем подкатила опять японская болезнь — «цивото херовато». Егор с помощью рычага задвинул заслонку огромной печи (старушка, с первой мировой еще тепло дает), дождался когда вовсю разгудится «домна», полез под топчан, на котором кемарил в свободное время, достал початую бутылку водки. Эх-ма! Набулькал в почерневшую алюминиевую кружку, шумно выдохнул, зажмурился и опрокинул одним махом. Постоял, уткнувши нос в рукав перепачканной мазутом и угольной пылью робы. Похорошело.
Главное — меру знать. Пока хоть морозов нет. А в прошлую зиму закемарил раз, другой, а на третий, как тепла не стало, набежал народ. Приняли меры общественного воздействия, нечего сказать! Егор потом долго мучился со сломанным ребром.
Матюхин взгромоздился на топчан, похрустел черствой корочкой, завалявшейся на железном инструментальном столе.
Всем хороша кочегарка. Но иной раз пораскинешь мозгами — до коих же пор в ней кантоваться? Года уже не молодые, здоровье в зоне оставил, ни кола, ни двора, ни родины, ни флага. В зоне ходил в работягах, ни на кого не залупался. Но и воры окучивали, и дубаки. «Кум» сперва гладил, в стукачи сватал, но за упорство и в ШИЗО гноил, и подставки строил, и сам звездячек отвешивал.
Откинулся — на промысел силенок не осталось, да и начальство косяка давит, куда такому ствол доверять? Только кочегарка и остается. Это еще лафа. Другие, вон, с которыми срок мотал, если здоровья нет, в городах из помойных ящиков куски выгребают. Да и самому тот же фарт светит. Раздумаешься, аж страшно становится.
Про страхи, вот, к слову пришлось. Сидишь один, ветер гудит, шлак, которым дорожка посыпана, ни с того, ни с сего поскрипывает, вдалеке птица ночная голосит. Смотришь, то крысы — черт их нанес — по всему помещению. И на полу, и на топчане, и по тебе самому уже шастают. Сбрасываешь их, сбрасываешь. Тьфу, гадость! А из угла рожа поганая глазами лупает. Откуда что берется?
Недавно, того пуще, двое явились, давай котел разбирать. Он же в рабочем режиме, разве можно? Рванет — кирпича на кирпиче не останется! Схватил кувалду, помахал — убрались. Жалко, тумбочку зря изнахратил. Хорошая была тумбочка, нужная.
А сегодня, под вечер, совсем уж нехорошее видал. Собрался отлучиться по своим делам. Поднялся наверх, прошел шагов двадцать по дорожке в сторону пустыря, глядь — под ногами след медвежий. Шлак не шибко плотный, недавно подсыпали, но и не земля рыхлая. След так себе, нечеткий, одна ямка, зато навидался их на своем веку — дай бог каждому! И так, и сяк присматривался, на корточки присел, даже рукой тронул. Нет, все точно, косолапого отметина, и опять же от задней лапы.
Что за хреновина? Откуда здесь ей взяться? Неладные дела творятся — мороз по коже.
«Индейцы» здешние тоже всякую околесицу буровят. Темные-то они темные, а все же… Аборигены зверя не боятся, хоть какой свирепый будь. На взгляд — маленькие, кривоногие, слова доброго не стоят, а свою управу в лесу имеют, не разучились еще. На медведя, на кабана, на сохатого запросто по одному ходят. И в духов никаких своих они давно уже не верят. Чо смеяться! А тут, надо же, заворохтились. Кундига, не кундига, но нечисто дело. А от того — жутко.
И, чтоб взбодриться, опростал Егор еще полкружечки.
«Домна» разошлась не на шутку, гудела басом без передыха. Булькала вода в системе. Негромкая, ворчливая песня кочегарки давно сделалась Матюхину привычной. Сквозь нее различался шум ветра в ветвях деревьев, сонный перебрех собак, шорох и скрип шлака на дорожке.
Вот скрип-то этот и привлек внимание кочегара. Вроде неспешные шаги приближались к двери. Поскрипели и примолкли. Показалось, видно.
Егор покряхтел, повозился и вытянулся на топчане. Сон только вот чтой-то нейдет.
Третью ночь уже глаз не сомкнуть. Голова тяжелая, гудит, как та «домна», глаза режет, аж сопли текут. И клонит, вроде, а ляжешь — ни-ни. Егор почесался, вздохнул тяжело. Что ли еще кружечку приласкать? Авось и задремлется.
Тут уж совсем явственно зашуршало на дорожке. Туп-хрр — до самой двери, и опять примолкло. Егор соскочил с лежака, бутылку задвинул поглубже в укромный угол.
Постоял, послушал. Тихо. Что за притча? Оно бы и ладно, ходит кто-то себе и ходит, чего во внимание брать? Да только уж больно тревожно было на душе в последнее время, словно бы предчувствие какое. Мало, что люди осатанели совсем, приходят пузырь раздавить — глаза белые и разума в них нет, так еще и следы эти сегодня откуда-то взялись.
Егор прошаркал к выходу, поднялся по истертым ступеням, выглянул за дверь.
Пусто, темно. Вернувшись к печи, закурил папиросу, но тут же бросил — затошнило от дыма.
Что-то, однако, было с ним не так. Вроде и опохмелился хорошо, а внутри дрожь, ломота дурная. И страх не отпускает, щекочет мурашками по спине и по затылку.
Сердце вот тоже не в порядке, бухает, словно кто внутри сваи забивает.
Вдруг послышался ему на улице невнятный разговор. Сперва вроде издалека, потом все ближе и ближе. Кочегар опять навострил уши. Не понять, то ли двое беседуют, то ли один сам с собой.
Бормотание настолько уже сделалось явственным, что и слова стало можно разобрать. Точно, один кто-то разглагольствовал, и не сам с собой, а — удивительно — к нему обращался, к Егору.
— Ты что думаешь, — бубнил, — космонавтам в космосе лафа? Вот, хрен тебе! Их там голодом морят. Хоть бы корочку сухую дали. У власти орлиной орлят миллионы и ими гордится страна! И затянул песню, но не просто так, а ехидную, с подковыркой.
Дескать, погоди, дождешься…
Да что ему здесь, центр управления полетом, что ли?! Чего привязался? И кто ж это изгаляется? Совсем уже окабанели! Нет, надо выйти, да ввалить, чтоб в другой раз неповадно было.
Матюхин огляделся, что бы такое потяжелее в руку взять. Но балабол незваный не унимался, катил бочку почем зря:
— Хреново космонавтам. Менты им выводку обломили. Сам пойдешь парашу выносить.
Ты на лампочку глянь, не видишь, что ли?
Егор глянул на лампочку. Действительно, плавал вокруг нее в воздухе какой-то предмет, только не на космический корабль и не на парашу похожий, а на человеческую голову, если, например, ее топором от туловища отрубить. И знакомая ведь оказалась голова. Тому бедолаге она принадлежала, которого медведь
