Скажи мне лучше, почему твой папаша не звонит? Он вообще думает вызволять тебя из цепких лап прошлого? Или ему надоело?
– Он проявится. Я специально отключила телефон, чтобы побыть здесь хоть немного, вспомнить свою жизнь. Для меня эти катакомбы родней и дороже любого дворца, для меня больничка – дом родной! Пойдем, я все тебе здесь покажу. Хочешь?
Я хотел. Я был благодарен ей за то, что она отключила телефон и тем самым отсрочила развязку. Мы стали подниматься по узким, без перил, лестничным маршам, бродить по этажам, где в середине были пустые лифтовые шахты, какие-то наполовину разбитые фанерные короба, в оконных проемах кое-где остались еще рамы. В некоторых помещениях и на балконах были кучи песка, и в песке этом потихоньку проросли деревья, воплощенная фантастика: вот так же все, что выстроено человеком, зарастет лет за триста джунглями и тайгой.
Капала вода, напоминая «Ностальгию» Тарковского и еще сто тысяч кинокартин, где этот прием используют все, кому не лень. Луч фонаря выхватывал настенные надписи, среди которых превалировало слово «хуй», а почему-то еще критика в адрес В.В. Путина, что свидетельствовало о том, что национальным большевикам также не чужды прогулки в этом диком месте. Читая настенную прозу уровня «хуй, пизда, ибацца». Лора фыркнула:
– Раньше здесь такого не было. Быдло прется от своей безнаказанности. Когда все здесь принадлежало нам, никто не пачкал стены. Мы фильтровали посетителей.
При этих ее словах мне стало не по себе, и я вспомнил, что та, кто ведет меня сейчас этими разбитыми коридорами, суть серийная убийца. Безжалостный палач, который спокойно торговал органами своих жертв, цинично называя их «товаром». И все сразу исчезло: и нежность моя к ней, и любовь, которой, конечно же, не было и быть не могло, ибо не мог же я, весь такой из себя высокоморальный, и высокодуховный, и высокопринципиальный, полюбить эту запредельную падаль. Пусть горит в аду. Все же удивительно, как это место меняет тебя. Прежние чувства – будто карты, которые были открыты, переворачиваются рубашками вверх, а закрытые, наоборот, открываются.
– Лора, позвони ему. Мне здесь как-то не по себе, здесь отовсюду дует, и я не уверен в нашей безопасности даже с пистолетом.
– Со мной здесь ничего не может произойти, – твердо сказала она, включая телефон, – пойдем, я хочу что-то тебе показать. После того как всех моих братьев убил и утопил мой отец, я была здесь лишь один только раз. Это было невероятно трудно – упросить его, чтобы он отпустил меня сюда, но я пригрозила, что наложу на себя руки, и тогда он сдался. Он стоял рядом, когда я писала эпитафию, погребальный сонет моим братьям. Это в память об их могиле под водой. Вот она, посвети сюда.
Я осветил бетонную стену, на которой по-английски был написан текст, который я с трудом, но перевел. Мы никогда не говорили с Лорой об этом, но мне кажется, ее уровень владения языком Шекспира был таков, что знала она его не хуже, чем сам Шекспир. Вот текст этого сонета, ею самой переведенный и прочтенный под аккомпанемент странных шорохов и стонов, которыми вдруг, лишь начала она читать, наполнился, как мне показалось, весь окружающий меня мир.
– Это самые зловещие стихи, мать их, которые я когда-либо слышал, – признался я, находясь в состоянии, близком к паническому ужасу. – Знаешь, когда ты читала, я пытался представить Иисуса, стоящего рядом и держащего меня за руку, но у меня ничего не получилось. Иисуса нет здесь, я это чувствую. Скажи, зачем ты написала это по-английски? Хотя твой уровень владения языком заставляет снять шляпу. Но все же?
– Отец. Он стоял рядом, и он не знает английского. «Что ты написала?» – «Несколько слов памяти, папа». А потом, ты знаешь, я не хочу, чтобы быдло, которое прет сюда косяками и расписывает стены этого храма хуями и критикой в адрес человека, который хоть что-то пытается сделать для этой страны, могло свободно читать мою эпитафию. Это не для них, не для их праздного любопытства. Это серьезно. Вот ты, когда ходишь к Иисусу… Кстати, ты ходишь к Иисусу?
– Да, – признался я с чувством громадного облегчения, – я симпатизирую католической церкви и иногда бываю в Малом Милютинском переулке. Там есть маленький костел, я люблю его.
– Этот костел – дом Иисуса, не так ли? – спросила Лора, и тут зазвонил телефон, – ведь никто не расписывает в доме Иисуса стены хуями? – Телефон надрывался все пуще. – А больничка, амбрелла, Ховринка – это дом Сатаны, и пусть ты почти убедил меня в том, что он вымысел, тем не менее не годится осквернять стены дома Сатаны всякой сортирной похабелью…
Лора ответила. Звонил ее отец. Я слышал его надрывный, рыдающий голос:
– Лориночка, деточка, с тобой все в порядке?
– Па, я решила вернуться в свой дом, – выслушав его, с полнейшим равнодушием в голосе поведала отцу Лора. – Нет, ты не понял. Я больше не приду в твой дом. Я вернулась в Нимостор. Я здесь, в больничке. А ты что, очень хочешь меня увидеть, да? Зачем же?
– Девочка моя, оставайся там, выбери себе безопасное место и жди меня, я скоро обязательно за тобой приеду!
Jesus Christe! Как же он тяжело дышал! Да у бедолаги загнанное сердце, не иначе. Может, предоставить времени то, что я вознамерился совершить? Жаль, что Брасье, Тане и маленькому ангелу Марии никто не дал времени…
– Да, папочка, приезжай. Знаешь, мы с тобой должны вновь здесь увидеться, ведь все бывает до трех раз, – издевалась над своим отцом эта сумасшедшая ебливая сука. За то время, как в проклятом «доме Сатаны» она с таким надрывом читала настенный панегирик, я вдруг окончательно убедился, что она и впрямь сумасшедшая сука. Здесь, в обители зла, чары окончательно развеялись, и все для меня встало на свои места. Я разобрался в собственных чувствах. Я не любил ее, я ее ненавидел, я желал поскорей расстаться с этим исчадием ада, чье прошлое было столь ужасно, что не имело срока давности, как и всякое преступление против высших человеческих ценностей и самого мира. С трудом подавлял я искушение расстрелять ее прямо сейчас, вынужденный дожидаться прибытия ее родителя. Разговор, наконец, был закончен. Она взяла с него клятву в том, что он приедет без всякого сопровождения и поднимется на крышу. «Оттуда мы, шаг за шагом, спускаясь по ступенькам вниз, решим к концу нашего пути все противоречия, милый папа». Чудовищно! Никому не пожелаю иметь такую дочь, даже злейшему своему врагу!
Мы поднимались на крышу. На девятом, кажется, этаже я увидел единственную добрую и смешную по смыслу настенную «фреску». Представьте себе: белые крылья ангела, расставленные так, чтобы между ними смог бы «втиснуться» человек среднего роста, и над крыльями, над головой у втиснувшегося – нимб святости. Я не силен в фотографических терминах, но, кажется, такая штука называется готовым дагерротипом. Что? Нет? Я мудак? Ну, извините. Ошибся немного. Я всего лишь хотел сказать, что если один человек прислонится к стене с рисунком, а другой его сфотографирует, то получится смешная фотография, которую можно потом будет выложить в Интернет и всем хвалиться, что побывал в великой и ужасной Ховринской больнице.
Больничная крыша не то двух-, не то трехуровневая. Ей предшествует гигантских размеров чердак, наполненный толстыми и ржавыми трубами, в скудном освещении фонаря напоминающими червей из фильма в жанре horror. Я представил себе, как полезет Масионжик вверх по этим бесконечным ступеням, и подумал, что вот уж, действительно, это символично и означает путь вверх по лестнице, ведущей вниз.
Оказавшись на третьем уровне крыши, рядом с граффити: черепом и скрещенными костями, Лора, едва отдышавшись, потребовала от меня расстегнуть ширинку («я хочу сделать это сейчас, а то вдруг что-то пойдет не так, как мы задумали»). Пришлось ей подчиниться. В момент оргазма я увидел, как внизу,
