Женщины Никто

Пыталась заполнить жизнь новыми впечатлениями, какими угодно, лишь бы вытеснить из головы то самое.

Ничего.

Ничего.

Сплошное одиночество, замаскированное под журнальную картинку. Ее, блин, красивая светская жизнь.

Полину пригласили на свадьбу, и все воскресенье она проторчала в знаменитом магазине фарфора на «Китай‑городе», выбирая традиционный для такого мероприятия солидный сервиз.

Хотя, возможно, следовало соригинальничать, потому что сама свадьба обещала обернуться сюрреалистическим действом. Жениха звали Анатолий, а невесту… тоже Анатолий, но дабы избежать путаницы все называли его Толиком. Собственно, само бракосочетание состоялось в свободолюбивом Амстердаме. Банкетный же зал ресторана «Прага» был арендован, чтобы окончательно добить полторы сотни и без того смущенных гостей.

Мама Анатолия плакала в батистовый платочек. Папа Толика сидел в углу, мрачнее грозовой тучи и пил одну стопку рябиновой настойки за другой, словно ягодной горечью хотел еще больше усугубить концентрированную внутреннюю черноту.

Анатолий был солидным пузаном из банковских кругов. Он деликатно потел в костюме «Brioni», с видом знатока смаковал на кончике языка послевкусие выдержанного камамбера, вертел в загорелых пальцах доминиканскую сигару и выглядел довольным, как Будда.

Толику было двадцать четыре года и он приехал в Москву из Саранска, где играл Гамлета в мелкой театральной студии, копил на приличные джинсы с трехрублевой зарплаты и видел во сне красную ковровую дорожку и страстное совокупление с Анжелиной Джоли. Или, на худой конец, с Брэдом Питтом, ибо Толик наш был, что называется, двустволкой. Совращенный заезжим хиппи в возрасте пятнадцати лет, он научился чередовать сладость проникновения с благодатью принятия. Он мог быть и морем, и кораблем, и сам давно забыл, что ему нравится больше.

В Москве он благополучно поступил в кабаре трансвеститов, обзавелся накладными ресницами, эпилятором «Braun» и сценическим псевдонимом Горячая Гея.

Нежный мальчик с пушком на руках, проступающими сквозь белую кожу ребрышками и ясным, немного овечьим взглядом светло‑голубых глаз. И ведь это был брак не по расчету. Нет, оба Анатолия с нежностью смотрели друг на друга, и в электрическом поле их нарастающей страсти Полине становилось немного не по себе.

Может быть, все дело в пресыщенности? Может быть, ее наказывают за беспринципное потакание модным веяниям, за то, что ее давно ничем не удивишь, за то, что такие, как она, готовы принять все, что угодно, и никаких моральных принципов у них нет?

Обо всем этом она думала, пока ее «БМВ» плавно лавировал в потоке Садового кольца.

Полина работала ведущей программы «Музыка on‑line» почти бесплатно. Руководство телеканала почему‑то посчитало, что деньги такой, как Полина Переведенцева, не нужны, с нее хватит статуса. А она с самого начала как‑то не решилась возразить, а потом уже было неудобно. Да и положа руку на сердце, даже если бы ее гонорары и вовсе отменили, она все равно каждую неделю продолжала бы приезжать в крошечную студию в телецентре «Останкино». Территорию молодости и энергии.

Три комнатки, занимаемые редакцией программы, похоже, имели свойство квартиры Воланда. На ста квадратных метрах трудились сотни людей. Корреспонденты энергично долбили по клавиатуре, дописывая закадровые тексты, как всегда, в последнюю минуту. Выпускающий редактор — нервный тип с круглой и гладкой, как футбольный мяч, головой — с театральной трагичностью пил валокордин. Операторы просматривали исходники, гримерша Наташа искала под столом потерянный тюбик помады. Потом находила — под металлическим каблуком администратора Валечки. И принималась визжать: намеренная, мол, порча имущества, кто мне за это заплатит, и так далее. Защищаясь, Валечка называла Наташу упитанной сукой, а та оскорбленно демонстрировала окружающим впалый живот и торчащие тазовые косточки. Она не упитанная, нет. Может быть, сука — в современном мире статус суки отчего‑то считается лестным, но нет, никак не упитанная.

Потом она успокоится, покроет бледное Полино лицо толстым слоем персикового грима, с помощью коричневых теней сделает ее щеки еще более впалыми, блеском подчеркнет аппетитную форму губ. Тюбик вонючего лака для волос фыркнет над ее головой.

И Полина сядет в студийное кресло и по суфлеру зачитает написанный кем‑то текст, глупый и бессмысленный. А в пятницу, в одиннадцать ночи, программа выйдет в эфир, и на Полинино имя придет очередная порция зрительских писем. Какая‑нибудь тринадцатилетка для затравки напишет, что мечтает быть на нее похожей, а потом спросит, не знает ли Поля, как вывести прыщи. Какой‑нибудь скучающий интеллигент гневно назовет ее куклой для быдла. Все это она проходила тысячу раз.

Но в тот день что‑то изменилось. У Полины была превосходно развита интуиция, и с порога она почувствовала: что‑то не так. Корреспонденты по‑прежнему суетились, выпускающий редактор пил вместо сердечных капель коньяк, Наташа пыталась доказать Валечке, что у нее морщинистая шея. Все как обычно.

Но что‑то было не так.

В какой‑то момент Поля перехватила Наташин взгляд, и та почему‑то отвела глаза и сделала вид, что вообще ее не заметила. А ведь обычно чуть ли не на шею бросалась, изо всех сил пыталась нарушить дистанцию, хвалила Полины туфли и сумки, даже однажды попыталась посвятить ее в свою личную жизнь. А именно, застенчиво краснея, начала рассказывать о том, как ее чуть не соблазнила лучшая подруга. Полина тогда холодно попросила ее воздержаться от интимных подробностей, но Наташа ничуть не обиделась.

И тогда, пошарив взглядом по комнате, Полина заметила ее. Ту девушку.

Та девушка была ей незнакома, но держалась как оскароносная звезда. Не красавица, но чертовски эффектна. Дочерна загорелая кожа, вытравленные волосы до попы, силикон едва помещается в малиновый лифчик, который вызывающе торчит из‑под белоснежной майки, джинсы так узки, что вот‑вот с треском лопнут на ягодицах. Громкий голос — низкий и хорошо поставленный. Есть такие голоса, в которых словно колокол церковный гудит.

— …бриллианты не ношу, это пошло. Я хочу выглядеть как девушка из соседнего подъезда. Американцы говорят — girl next door, — долетело до Полины.

«Какая феерическая дура, — подумала она. — Неужели такие встречаются не только в анекдотах о блондинках за рулем?»

— …зрители не любят дистанцию, — гудела та девушка. — Им нравится, когда телеведущие такие же, как они. Ну, может быть, чуточку красивее. Но чтобы у них были те же проблемы. В эфире я собираюсь много говорить о себе. О том, что у меня, блин, кариес. О том что, блин, хочется любви. Что, блин, я боюсь темноты и мечтаю сниматься в кино. Как вы думаете, меня бы могли пригласить в кино?

— Это не исключено, — уклончиво отвечал выпускающий редактор Гена и зачем‑то (все же он был человеком остроумным) добавил: — Блин.

— Круто, блин, — обрадовалась идиотка. — А то ваша Переведенцева какая‑то холодная. И еще уж слишком пенсионерка. На светском жаргоне таких называют «ваганьковскими». Она вам, блин, рейтинг портит.

Этого Полина терпеть не собиралась. Она быстро подошла к Гене, как бы между прочим отметив, что все притихли, и в воздухе появился озоновый аромат приближающегося скандала.

— Привет, Ген, — игнорируя ту девушку, улыбнулась она. — Я сегодня пораньше, пробок нет.

Обычно индифферентный, как змея в спячке, Гена отреагировал на ее появление неадекватно — густо покраснел, потом побледнел, потом несколько раз смущенно кашлянул, потом нервно почесал левое ухо.

— А…А… Тебе разве не звонили? — облизнул губы и захлопал ресницами.

— По поводу? Запись переносится?