пуленепробиваемыми стеклами и стальными дверями, обставил с изящной простотой, стоившей многих тысяч «баксов», и они зажили жизнью, которая Наде не переставала казаться сном.
Муж относился к ней хорошо. Он не просто не жалел для нее денег, но и старался оберегать от своих «производственных» треволнений, строжил неуклюжих от избытка здоровья бодигардов, отравлявших Наде жизнь вечным топтанием за спиной.
Когда Надя скучала, у них собирались гости. Обаятельный комсомолец-бизнесмен вел дружбу не только с чиновниками и дельцами, интересующимися исключительно курсом доллара, выпивкой и содержимым дамских декольте. На этих вечеринках Надя познакомилась с актерами местных театров, собкором центральной газеты, подавшимся в коммерцию бывшим дирижером симфонического оркестра…
И все-таки Надя никак не могла свыкнуться с ролью «новой русской». Она редко пользовалась японской малолитражкой, подаренной мужем, боясь городских улиц, забитых иномарками под управлением пьяноватых молодых людей с жадными глазами, сквозь которые просвечивала задняя стенка черепа; любила прогуливаться в дичающем городском парке, проклиная неотступно крадущихся следом телохранителей; самозабвенно торговалась с многоречивым кавказцем из-за килограмма яблок на городском рынке, а порой просто ходила в кино на какую-нибудь непритязательную отечественную комедию или мелодраму, хотя дома пылились два видеокомбайна.
Но наибольшее наслаждение Надя испытывала тогда, когда ей удавалось, объегорив телохранителей, вырваться из-под их опеки и погулять «на воле» или закатиться к кому-нибудь из старых институтских подруг. Те в первые полгода Надиного негаданного просперити поглядывали на нее искоса, но видя, что их Надюха не обвешивается бриллиантами и по-прежнему с аппетитом ест селедку с картошкой, смирились, хоть она и чувствовала, что многое ушло из их дружбы и этого никогда уже не вернуть.
Муж доходил порой до крика, увещевая супругу отказаться от легкомысленных прогулок «без прикрытия». Она то отшучивалась, то злилась, а один раз даже расплакалась.
— Я что, в тюрьме сижу? Из тюрьмы и то условно выпускают.
Он нежно обнял ее.
— Была ты у меня деревнюшкой, такой и осталась. Мотя Хряпкина с общежития. Что мне, жалко, что ли? Но ты пойми, это опасно. Платить, конечно, приходится, но всякой сволочи, которая всю жизнь с «малины» на тюрягу и обратно, не платил и не буду. На меня они в открытую не попрут, уже пробовали. Но не дай Бог тебе им подставиться. Я заплачу, сколько попросят, хоть все отдам. Но я эту мразь знаю.
Они тебя мне без порчи не вернут. Тогда мне придется их всех убить, а я этого не люблю. Я хочу делом заниматься.
Надя в тот раз долго просидела, уткнувшись лицом в его колени, чувствуя, как ласковые ладони гладят ее по волосам… Но прогулок своих не прекратила.
Мужнины враги и конкуренты так никогда и не воспользовались ее беспечностью…
Однажды, промаявшись в одиночестве почти две недели — комсомолец-бизнесмен упорхнул по делам в Западное полушарие — Надя отправилась по магазинам и, почти машинально, в очередной раз сбросив с хвоста охрану, забрела в кафе-мороженое.
Она могла пообедать в японском ресторане, в двух кварталах от этой забегаловки.
Сказать по правде, ей вообще не хотелось есть.
Но она вошла и прямо за дверью нос к носу столкнулась с Наташкой, бывшей сокурсницей, которая сразу после защиты диплома вышла замуж за лейтенанта, выпускника военного училища, и укатила с ним за тридевять земель. С тех пор о ней не было ни слуху, ни духу, поэтому совершенно невозможно оказалось расстаться, ограничившись приветственными восклицаниями и дежурным: как-дела-нормально…
За столиком кафе часы полетели, как минуты. Выяснилось, что Наташка со своим благоверным здесь, в городе, проездом, на пути к новому месту службы супруга, это уже третий их переезд и через два дня они опять отбывают далеко и надолго.
Надя о себе говорила мало и не решилась пригласить «перелетную» подругу в свои двухэтажные хоромы с охраной у дверей. Кончилось тем, что они поймали «рысака» и поехали на другой конец города, где Наташка со служивым супругом и двумя отпрысками временно обосновалась у своих родителей.
В гостях все было замечательно: и чай с домашним вареньем, и приветливые старики, и смешные малыши, мальчик и девочка, одинаково беленькие и мелко-кудрявые, как барашки. Жаль, Наташкин муж пропадал где-то в штабе округа.
Надя не заметила, как за окнами стемнело. А когда зажгли свет, забеспокоилась: потерявшая ее охрана определенно стояла на ушах. Телефона у Наташкиных родителей не оказалось. «Ну и пусть побесятся, — злорадно решила Надя. — Как обрыдли!» — Не спеши, Гена вернется — проводит, — через каждые десять минут повторяла Наталья.
Но когда радио объявило двадцать три часа, а долгожданный Гена так и не появился, Надя засобиралась. От сопровождающих она наотрез отказалась. Не маленькая, не заблудится.
— Деньги на тачку есть? — поинтересовалась Наташка. — Ну, тогда доберешься.
Расцеловавшись с подругой и раскланявшись с приветливыми стариками, Надя вышла на улицу. «Хрущевские» пятиэтажки и новые высотные дома окраинного микрорайона дружно блестели разноцветными окнами, но улицы словно вымерли, по ним с шелестом проносились лишь редкие автомобили, слепя глаза блеском фар. Этот район слыл в городе бандитским, а потому с наступлением темноты обыватели предпочитали отсиживаться по домам.
Надя полчаса безрезультатно прождала автобуса на пустынной остановке. На крыше навеса погромыхивал под ветром лист оторвавшейся жести. Одинокий бродячий пес рылся в кучах мусора, наваленных за день рядом с урной. Под фонарями клубилась мошкара, от чего казалось, что лампы затянуты паутиной.
Зябко ежась, Надя кляла свое легкомыслие и напускную храбрость, когда два ослепительно сверкающих глаза почти бесшумно вынырнули из-за поворота, уперлись прямо в нее, угрожающе надвинулись и под скрип тормозов замерли рядом.
Она не рассмотрела ни машину, ни того, кто высунулся из ее правого переднего окна. Но голос показался Наде дружелюбным:
— Девушка, вам куда? Садитесь, дорого не возьмем.
Надя раздумывала лишь секунду, а потом нырнула в предупредительно распахнутую дверцу.
В кабине мужчин оказалось трое, и здесь остро пахло перегаром. Но обстановку Надежда Андреевна оценила слишком поздно, когда авто уже рвануло с места. В темноте она так и не сумела рассмотреть подобравших ее доброхотов, за что впоследствии выслушала немало упреков от следователя.
Джентльмены солгали, что дорого не возьмут. Обжигаясь взглядом о ледяное лезвие ножа, Надя отдала им все золото и деньги, что были при ней, приговаривая, как заводная:
— Остановите возле того столба, я выйду… Я никому… честное слово!
Наездники всхохатывали: покатаемся! Надя вдруг поняла, что живая домой не вернется.
Когда машина выскочила на загородную трассу, Надя попыталась выпрыгнуть на ходу.
Она успела даже приоткрыть дверцу, но тот, что сидел рядом, сгреб ее медвежьей хваткой, а другой, повернувшись с переднего сиденья, сжал ей горло так, что фонари, мелькавшие по сторонам, плавно угасли, как перед началом киносеанса.
Машина свернула с шоссе на грунтовку, а потом и вовсе запрыгала по каким-то непроезжим ухабам. Наконец свет фар уперся в тупик. Пятерня, прижимавшая Надю к сиденью, соскользнула с ее плеча и больно сжала правую грудь. Надя закричала…
Она отбивалась до самого конца, но скорее инстинктивно, чем на что-то надеясь.
Страх смерти оставил ее, но отвращение было невыносимым.
Наездники, то пьяно похохатывая, то бранясь, словно забавлялись этой борьбой.
Потом, когда Надя угодила ногой во что-то мягкое и один из них утробно взревел, на нее посыпались настоящие, жестокие удары — по голове, по лицу, в живот. Ее будто придавило каменной глыбой. Но глыба эта была живая, злобная, воняющая спиртом, табаком и человеческой грязью.
Надя, уже вылущенная из одежды, сдалась лишь тогда, когда почувствовала, как на ней лопнули трусики из тонкого, но чрезвычайно прочного шелка…
Ей повезло. «Наездники» оказались просто пьяной мразью, неосмотрительной и непрофессиональной.
