покрывалом прозрачного газа. Аммар не мог не признать, что ятрибка, конечно, уступала так и не распробованной толком ханаттянке в умелости и красоте, но, когда он входил к Камар, в ушах продолжал звучать ее низкий голос, поющий о страсти, — и ночь покрывала тьмою и ее рыжие волосы, и ее не слишком пышную грудь.
— Мы забыли о девушке в лодке! — воскликнул Зияд ибн-Хайран, сын наместника Саракусты. И сказал так:
Похоже, многие, очень многие предвкушали, что сегодняшний вечер завершится не только поэтическим поединком. Аммар, не сдержав улыбки, воскликнул:
— Еще один бейт, о воин, и я включу тебя в число моих надимов!
Зияд, расхохотавшись, поднял чашу, приветствуя своего повелителя.
— Жалую тебе коня и золотые поводья!
Аммар веселился от души. Обернувшись в поисках раба с кувшином, — его чаша опустела, — халиф вдруг оказался лицом к лицу с Тариком.
— Тьфу на тебя, — в сердцах прошипел Аммар.
Самийа, как истинная кошка, подкрался незаметно, и теперь сидел за спиной Аммара, как ни в чем не бывало оглядывая сад хищными холодными глазами. На нем был парадный, зеленый с серебристой вышивкой шелковый энтери и черная накидка, под которой угадывались очертания меча в ножнах. В ответ на Аммарово шипение он рассмеялся и сообщил:
— Прости, я опасался, что не найдусь с нужными рифмами, если придется импровизировать, и засиделся над стихами, которые надеялся выдать за экспромт.
Нерегиль едва сдерживал глумливую усмешку, изо всех сил пытаясь сохранить покаянную серьезность на узкой бледной морде.
— И что получилось? — без особого восторга поинтересовался Аммар.
Тарик состроил подхалимскую рожу и продекламировал:
Тут нерегиль не выдержал и расхохотался. Аммар понял, что вот-вот расхохочется сам, — так смешно у Тарика вышло передразнить льстивую манеру придворных стихоплетов. Сдерживаясь из последних сил, Аммар спросил:
— А где финал?
Нерегиль, вытирая рукавом выступившие на глазах слезы, выдавил сквозь смех:
— Вот в этом-то и беда — нет финала… Это, наверное, потому, что стихи идут… не от сердца…
Аммар плюнул на приличия и заржал.
Тарик, отсмеявшись, заявил:
— Вот поэтому-то я и опоздал. Ты поможешь мне с последним бейтом?
Аммар прыснул в последний раз и ответил:
— Да отвратит меня Всевышний от такого нечестивого деяния! Луна не видела стихов отвратительнее — уж лучше не позорься в маджлисе: скажи честно, что Всевышний отказал тебе в поэтическом даре, и пропусти свою очередь!
Повернувшись обратно к собранию, Аммар понял, что в саду все стихло и на них с Тариком устремлены взгляды всех присутствующих.
— Сядь напротив меня, о Тарик, — приказал тогда Аммар. И махнул невольникам: — Принесите ему подушку.
Когда нерегиль сел на указанное ему место, халиф приказал поднести ему большую хрустальную золоченую чашу и наполнить ее вином. И громко сказал:
— Прими этот кубок из моих рук, о Тарик! Воистину, ты заслужил мое расположение! Жалую тебя чашей вина, драгоценным поясом и четырьмя чистокровными конями под седлом и в золотой узде, рабами, чтобы за ними присматривать, а также двенадцатью невольницами и двенадцатью невольниками в шелковой одежде и с жемчужной серьгой в ухе!
Тарик отдал земной поклон, принял чашу у него из рук, поднял ее высоко над головой и провозгласил:
— Живи десять тысяч лет, о мой повелитель!
И пригубил вино.
Наблюдая за тем, как нерегиль ставит чашу на ковер перед собой и снова земно кланяется, Аммар услышал у себя в голове: 'Чтоб тебе провалиться с твоими подарками! Я в джаханнаме видал твоих коней, рабов, и в особенности, — забери тебя шайтан, Аммар, — невольниц!'
— Вода, мука, лепешки, — негромко предупредил Аммар, удовлетворенно созерцая склоненный затылок нерегиля — повинуясь требованиям дворцового церемониала, тот застыл с почтительно прижатым к ковру лбом.
Наконец, повелитель верующих сделал знак смотрителю двора, и тот коснулся правой ладони Тарика жезлом черного дерева, разрешая самийа поднять голову. Тот распрямился, подарив халифа злющим взглядом.
Потом Аммар громко, чтобы все услышали, приказал:
— Пусть каждый из присутствующих поднимет чашу в честь Тарика, заслужившего сегодня мою милость!
В саду, среди огоньков ламп и отблесков света на воде пруда, драгоценностях женщин и ножнах парадных джамбий на поясах мужчин, зазвучали одобрительные возгласы и здравицы.
Звук удара, а следом грохот и звон раскатившейся посуды заставили всех обернуться туда, где на почетных местах у кустов жасмина, с правой стороны от халифа, у самого края сверкающего отражениями светильников блюда, сидели Бени Умейа.
Аммар тоже посмотрел в ту сторону.
Омар Абу-аль-Ариф ибн Имран, глава Умейадов, сидел на подушках, уперев ладони в колени и по бычьи наклонив голову — его чалму украшало перо фазана, пристегнутое изумрудной брошью, и сейчас это перо торчало, как рог свирепого тура. Перед ним валялся, скорбно растопырив ножки, опрокинутый низенький столик — апельсины, финики и виноград составили скорбную компанию отвергнутых кувшину и чашке в складках сброшенного на ковер достархана.
Тарик продолжал сидеть на своей подушке лицом к Аммару — неподвижно, не обернувшись на грохот и не изменившись в лице.
— Что с тобой, о Абу-аль-Ариф? — голос халифа прозвучал мягко и успокаивающе. — Почему ты не хочешь уважить мою просьбу в день праздника?
— Потому что я не понимаю, что мы здесь празднуем, о повелитель, — сурово ответил широкоплечий, статный, несмотря на прошедшие годы, славный своей отвагой и безжалостностью глава Умейадов.
Рассказывали, что в свои пятьдесят три Омар держит при себе пять молодых наложниц, и те недолго ходят пустыми, то и дело производя на свет очередного Умейа. Абу-аль-Ариф уже потерял счет своим детям от четырех жен, пяти наложниц и десятков рабынь, которых ему, тем не менее, продолжали дарить и
