шахид, невинный мученик, и его погубили не провинности, а зависть и злоба клеветников. Однако всякий, что-либо смысливший в этой жизни, уже купил место у окна одного из домов, выходящих на Большую базарную площадь. Ну или уже толкался вокруг помостов. Ну или готовился бежать туда со всех ног. На улицах кричали, что палач уже вышел и показывает удары мечом, какими положено сносить головы преступников, а его помощники уже устанавливают деревянные колоды, между которыми растянут для четвертования тело Джунайда.
А Зу-н-Нун, пританцовывая, поднимался по извилистым улицам — вверх, вверх, к узеньким воротам в сторожевой башне Факельной стены.
— За мной, все идите за мной! Пусть идет за мной тот, кто меня слушает! Кто желает услышать и увидеть пятничную проповедь, пусть идет за мной!
Дети кидали ему в подол хирки халву и финики, а Зу-н-Нун кружился, вставая на цыпочки босых пыльных ног, и во всю глотку декламировал:
— Я - суфий, а твое лицо — единственное среди всех красавиц,
Все знают, стар и млад, женщины и мужчины,
Что твои алые губы по сладости — халва,
А халву нужно дарить суфиям.
Между тем, в толпе, поднимающейся в верхний город вслед за кружащимся дервишем, шли два десятка феллахов в пыльной, заплатанной одежде сельских жителей. Впрочем, феллахов в толпе и без них было предостаточно — по веге давно разнеслись слухи о предстоящей казни колдуна и вероотступника. Но эти шли, касаясь друг друга, держась за руки и за полы плащей из грубой верблюжьей шерсти. Их женщины семенили охающей и ахающей стайкой грязных замоташек — так просвещенные горожанки называли своих сельских сестер по вере. В самом деле, химар уже давно следовало повязывать под подбородком — иначе какой смысл помадить губы? Деревенские увальни явно ошалели в огромном городе и боялись потеряться в ущельях улиц между двух, а то и трехэтажными домами.
Тем временем, двое оборванцев из этой жалкой толпы обменивались такими речами:
— А это что за благочестивая белиберда? — Тарег имел в виду стихи про халву, которые раз за разом распевал Зу-н-Нун. — Почему дервиш поет любовные стихи? Извращение за извращением… — сердито шипел нерегиль.
— Это не любовные стихи… ммм… в обычном понимании, — хихикнула идущая с ним бок о бок женщина и поправила ткань химара на носу.
— В смысле? — мрачно переспросил нерегиль.
— Стихи говорят о любви — но не к женщине, — платок заглушал хихиканье женщины, однако было понятно, что она веселилась от души. — Они говорят о любви ко Всевышнему.
Тарег охнул:
— Это не лезет ни в какие ворота! Скажи, что ты шутишь!
— Между прочим, эти стихи сочинил Джунайд, — продолжала веселиться Тамийа-хима.
— Прости, но я был о твоем супруге лучшего мнения, — отрезал нерегиль. — Уж он-то не должен был поддаваться на дурацкие суеверия и оскорблять Единого своими странными домогательствами.
— Мы пролили много крови в сражениях на остриях слов, и еще больше мы пролили чернил — в том числе и тогда, когда кидались друг в друга чернильницами, — фыркнула женщина. — Но увы: я могу дать Джунайду напиток лимпе и продлить его молодость, но не могу изменить его природы — он остается человеком и… ашшаритом.
И Тамийа-хима вздохнула с грустью — притворной или подлинной, осталось скрыто за тканью химара.
Тут шедшие перед ними Майеса и Ньярве остановились как вкопанные. Из темной арки ворот дохнуло сыростью и могильным холодом. Тарег поднял глаза: над невысоким, в десять зира, сводом, выбит был круглый медальон, разделенный письменами куфи на три лепестка — Али, Али, Али. Точно такой же, как на том входе. Нерегиля замутило — от нахлынувших воспоминаний и вскипевшей следом ярости. Сзади напирал народ.
Тарег тяжело задышал — как и остальные, он чувствовал преграду как упершуюся ему грудь ладонь. Майеса наклонила голову и застонала сквозь сжатые губы. И тут с другой стороны черного прохода, из залитого солнцем проема в его конце донеслось:
— О следующие за мной! Проходите же, идите за мною след в след, никуда не сворачивая!
Со свистом выпустив воздух сквозь стиснутые зубы, Тарег двинулся вперед. Майеса и Ньярве, шедшие впереди, зашипели, но шагнули в тень арки.
Не успели они, дрожащие и замерзшие как в зимний холод, выйти на солнце, как в небе над их головами поплыли пронзительные человеческие вопли. Со всех минаретов всех пятнадцати мечетей Куртубы понесся третий призыв муаззина. Пятнадцать голосов, сливаясь в нестройный отвратительный визгливый хор, завывали и повторяли — Имя за Именем. Тарега снова замутило. У Тамийа-хима пошла носом кровь — на ткани химара стало расплываться бурое пятно.
Люди на крохотной привратной площади и на улице впереди и позади них молитвенно падали ниц, прямо на булыжники мостовой Верхнего города.
— Чтоб вам всем так и сдохнуть кверху жопой, — пробормотал нерегиль, дрожа от ненависти и опускаясь на колени.
… - И благородный Абд-аль-Вахид ибн Омар ибн Имран ибн Умейя в своей милости и мудрости призывает Амр ибн Бахра аль-Джахиза, факиха Куртубы, дать ответ на вопрос: какой кары достоин вероотступник, упорствующий в своих заблуждениях?
Аль-Джахис, представительный мужчина за сорок, с соответствующими должности животом и курчавой бородой, степенно кивнул и ответил:
— Воистину смерти!
Люди на Большой базарной площади толкались и перешептывались, переминались с ноги на ногу и тыкали пальцами в сановников Бени Умейя на ковровом помосте: там искрились драгоценные эгретки на чалмах, метали разноцветные искры перевязи с саблями в дорогих ножнах, пылала на утреннем солнце парча кафтанов. Гвардейцы Умейядов, рослые, высокие воины в роскошных затканных узорами халатах из золотого шелка поверх кольчуг, сдерживали молчаливо напиравшую на их шеренги толпу.
— И благородный Абд-аль-Вахид ибн Омар…
Огласитель приговоров судебного ведомства продолжал опрашивать власть предержащих согласно обычаю: теперь он задавал свой вопрос старшему улему Пятничной мечети, устаду аль-Хасану ибн Махладу — как до того задавал его самому главе Умейядов, его вазиру, кади Куртубы и факиху. Народ на площади скучал, нетерпеливо прислушиваясь к тягомотине законников — людям уже хотелось перейти к, скажем прямо, сладкому.
Джунайда поставили на колени посреди второго помоста — прямо на голые доски. На плечах ему оставили лишь белый соуб. Грудь, локти и запястья приговоренного стягивала крепкая веревка из верблюжьей шерсти — два ее конца держали в руках помощники палача, вставшие по обе стороны от преступника. Палач, с обнаженным ханаттанийским тулваром в руке, стоял прямо за спиной Джунайда. Люди с охами и ахами показывали друг другу пальцем на громадный изогнутый меч — говорили, что старый Омар выписал его из самой столицы Ханатты, вместе с искусным палачом.
…- Воистину смерти!
Верховный муфтий Куртубы сказал свое веское слово — и огласитель приговоров повернулся к Абд- аль-Вахиду и отдал глубокий поклон.
— Преступник приговорен к смерти! — разогнув спину, воскликнул он.
— Приступайте! — взмахнул рукой глава Бени Умейя.
Помощники палача вынули из ножен джамбии: Джунайда следовало развязать, чтобы разложить на помосте более подходящим для четвертования образом.
Изогнутое лезвие кинжала разрезало веревку точно между локтями приговоренного. Второй помощник дернул ее, чтобы смотать и отложить в сторону. Спешить им было некуда. Народ на площади хотел зрелища.
Когда над помостом вдруг с шелестом что-то мелькнуло, никто не сообразил, что это. Ярко-алое платье с широкими рукавами до земли — оно вдруг вспыхнуло прямо рядом со стоявшим на коленях
