смотреть на забавы скучающих женщин сквозь пальцы — в особенности летом. Летом, от одуряющего зноя, приправленного обильной специями пищей с дворцовых кухонь, жены и невольницы не находили себе места в тесных дворцовых двориках, и по ночам из спален рабынь все чаще можно было слышать стоны наслаждения — девушки ласкали друг друга или платили за это черным евнухам с вечно готовыми к бою айрами. Кто-то даже умудрялся подкупать смотрителей и водить в сады за стеной любовников. Время от времени в харим врывались мрачные бостанджи и выволакивали за волосы провинившихся невольниц — их тащили к калитке в дальней стене сада, связывали, сажали в мешки и на верблюдах везли дальше к реке и ждущим там лодкам. После очередной казни ночи в хариме становились тихими и спокойными — а потом страх смывало волной жаркого безделья и удушающей скуки, и женщины снова кидались в приключения, как в речной омут.
В зеленой воде пруда лениво плавали откормленные синие и красные рыбины. Мейа и Унейза закончили шептаться в нише мирадора. Айша снова отерла пот со лба — похоже, еще до обеда придется сменить и платье, и рубашку.
Она снова прислушалась, пытаясь уловить хоть какие-нибудь звуки со стороны Посольского зала. Судьба-насмешница расположила сердце селямлика и сердце интриг и власти Исбильи прямо за стеной харима, в котором теперь была накрепко заперта девушка. Впрочем, из зала Послов сейчас должна была вернуться ее мать — аль-Хансу из уважения к возрасту и уму допускали на верхние галереи. Там, над знаменитыми тремя подковами арок, в изузоренной сине-золотой резьбой стене, под слепящим глаза и воображение сетчатым куполом позолоченного дерева, располагались три забранных золотыми решетками-шебеке окошка — для женщин, которым разрешали слушать совещания сановников дивана эмира Исбильи. Мать Айши являлась на эти собрания вместе с Зубейдой, старшей женой покойного Омара ибн Имрана, Фатимой, третьей — и единственной умной, как мрачно шутила аль-Ханса, — женой эмира Абд-аль-Азиза, и Сулеймой, его любимой наложницей.
Вот уж кого нужно опасаться дурочке-Лейле, вдруг подумалось Айше, — и горечь снова разлилась во рту желчью, от вкуса которой не помогал ни рахат-лукум, ни шекинская халва. 'Семнадцатилетней девчонке нечего делать в диване, даже за окном галереи', отрезал брат в ответ на ее просьбу. 'Пора тебе подыскать мужа, отец избаловал тебя, Айша'.
Вот уж спасибо, злилась про себя девушка, кусая вышитый левкоями край платочка. Чтобы меня каждую ночь водили к нему в спальню четыре хихикающие рабыни, а он бы елозил у меня меж бедер, постанывая и слюнявя мне ухо, а потом, дергая толстым задом, изливал семя, отворачивался и с храпом засыпал. Ну или ставил меня колени и на локти и входил сзади, молотя айром и дергая обеими руками за проклятый пояс — 'крепче держи поводья!', так напутствовали мужчин Бени Умейя, провожая в спальню к наложнице. А потом, думала Айша, он бы пожаловал меня золотым замком между ног — чтобы с удовлетворением просовывать палец и нащупывать 'ключи от рая' под шальварами после каждой отлучки. Вот счастье женщины Бени Умейя! Недаром ибн Хазм в своем трактате 'Опровержение опровержений' писал: 'Женщины Аш-Шарийа пребывают в плачевном состоянии, и мы сами довели их до этого. Мы заперли их в харимах и ограничили их разум и души делами рождения детей и их вскармливания. Вот почему теперь они представляют собой жалкое зрелище — ущербные интеллектом, не способные толком выражать свои мысли, они даже не смогут сами себя прокормить, если лишатся господина. И в этом причина запустения и нищеты наших земель, ибо число женщин вдвое превышает в них число мужчин, и эти женщины не приспособлены ни к какому полезному ремеслу'. Впрочем, братец, светлейший эмир Исбильи Абд-аль-Азиз, не знал, кто такой ибн Хазм.
За спиной раздались тяжелые шаги и шелест семи слоев шелка. С тяжелым вздохом аль-Ханса опустилась на подушки — на шестом десятке ее стал мучить ревматизм — и стала разматывать парадный хиджаб небесно-голубого шелка. Рабыни кинулись к ней на помощь — откалывать бриллиантовые заколки под подбородком и надо лбом, развязывать шелковые шнуры у талии и под грудью. Аль-Ханса сердито их оттолкнула и, звеня браслетами, похлопала в ладоши — убирайтесь, мол.
Девушки в испуге шарахнулись аж на два шага и забились за колонну мирадора, у которой только что сплетничали и строили козни завистливые невольницы.
— Город окружен, — тихо сказала аль-Ханса дочери.
— Дорога на Гарнату перекрыта? — быстро спросила Айша.
— Увы, да, — мать мрачно кивнула головой.
Нахмурившись, аль-Ханса вынула длинные шпильки и позволила длинным, еще тяжелым косам, упасть на плечи и на спину. В последние месяцы в матушкиных волосах прибавилось седины, с горечью подумала Айша.
Кто бы мог подумать: вот так, на склоне лет, лишиться всего — супруга, дома, власти, родичей, даже самой безопасности и мира над головой. Она, Айша, еще молода — но каково ее матери? Аль-Ханса вынесла страшную неделю бегства из Куртубы безропотно, хотя им пришлось раздать погонщикам и бедуинам почти все драгоценности, меняя верблюдов. Они даже не останавливались отдохнуть в карван-сараях: Айше всюду чудились ощупывающие, злые взгляды людей из Басры. В Вад-аль-Асте они, уступая просьбам младшей единокровной сестры, остановились в доме одного купца, вольноотпущенника Омара: у одиннадцатилетней девочки начались месячные, а Айша знала, что у Шурейры они протекают тяжело и болезненно. Таруб, мать девочки, тоже чувствовала себя неважно. Трястись в паланкине на спине верблюда, да еще и по горным тропам, обеим женщинам было невмоготу. Айша до сих пор проклинала себя за мягкосердечие: теперь об участи сестренки, тети Таруб и троих рабынь она могла лишь догадываться. И молиться, чтобы басрийцы оценили происхождение и воспитание женщин и продали их в хороший харим. Сейчас бы их всех везли в хурджинах, со скрученными руками и с кляпами во рту — если бы не хорошее ночное зрение Айши. Она подскочила тогда на подушках, словно что-то ее толкнуло, и отодвинула циновку, закрывавшую выход в сад — а среди жасминовых кустов уже крались мужские тени. Шурейра не смогла бежать быстро, бедняжка, а мать и верные служанки ее не бросили. Когда верблюды быстрой иноходью уже уносили их от дома предателя, Айша слышала, как рыдает в своем паланкине Аль-Ханса, призывая Всевышнего сжалиться над молодой наложницей и ее бедной дочкой. А в ушах у нее стояли крики сестры: 'помогите! Айша! Мама-аа! Помогите!' А потом крики оборвались — видимо, Шурейре зажали рот. Айша поклялась, что потом разыщет сестру и тетю Таруб во что бы то ни стало. Сестру — и купца. Купца кастрирует, причем прикажет «сбрить» все, а его толстуху-жену и всех четверых детей отправит на рабский рынок. Предатель.
Мать тяжело вздохнула за ее спиной:
— Говорят, что вчера вернулся… этот.
Аль-Ханса никогда не называла самийа по имени.
— Значит, скоро они начнут штурм, — мрачно отозвалась Айша.
— Да, — не менее мрачно согласилась с ней пожилая женщина.
— Что с дорогой на Малаку? — нахмурилась девушка.
— А вот ее только патрулируют, — отозвалась Аль-Ханса. — Кому из Бени Умейя придет в голову бежать в земли Сегри?
— Нам нужно покинуть город не позднее завтрашней ночи, — очень тихо сказала Айша и взяла маму за руку.
Аль-Ханса ахнула:
— Доченька… да как же мы?..
— Исбилья падет, — еще тише сказала девушка. — Аль-Мерайа пала, падет и Исбилья.
Она не отрывала взгляда от спин красных рыбищ, медленно проплывающих в толще зеленой воды. Мать пригнулась к ее плечу и еле слышно выдохнула:
— Но… На совете сказали, что город держится и что нерегиль — да будет он навечно проклят Всевышним! — вернулся раненый и опозоренный, халиф приказал его высечь… Откуда ты знаешь?..
В ее шепоте звучал страх. Страх перед будущим — но и страх перед ней, Айшой. Ее предчувствий боялись все — потому что Айша умела видеть будущее. Настоящее будущее. Будущее, которое всегда сбывалось. И чужое прошлое тоже не было для нее тайной. Зейнаб, вторая жена отца, в лицо звала ее ведьмой.
На вопрос матери не было ответа — как можно объяснить это человеку, который ни разу не чувствовал резкой головной боли от блика света на воде — от высверка драгоценного камня в свете свечи
