— от солнечного зайчика, пойманного братишкой в зеркало — и страшного потока цветов и образов, врывающегося в разум вслед за бликом. Как объяснить это человеку, ни разу не просыпавшемуся из одного кошмара в другой, когда ты думаешь, что наконец-то проснулся, но на тебя из сумеречного тумана снова выходит она — бледная черноволосая женщина то ли в белом платье, то ли с белыми длинными крыльями. Про женщину Айша не рассказывала никому — даже матери. И молчала в ответ на суматошные вопросы мамы и кормилицы: что тебе снилось, доченька, что ты так кричала? Плохой сон? Очень плохой сон, мама. Мертвая женщина подходила совсем близко и грозила длинным белым пальцем — молчи, мол. И улыбалась бледными бескровными губами — и тогда Айша видела, что рот у нее забит землей, а из уголка губ течет кровь и капает, капает на белое оперение…
Вчера ночью женщина показала ей пожар на холме: пылали предместья какого-то города — и высокая аль-кассаба на обрывистом склоне. Ее-то Айша и узнала: зубцы громадных, слитых в единый мощный массив башен Аль-Мерайа ни с чем нельзя было перепутать. Изгибающаяся вдоль обрыва стена между восьмиугольником Птичника и высоченной башней Свечки разгораживала две стены пламени — горела крепость, горела медина. В черных полукруглых проемах галерей на самом верху метались люди — и бросались вниз, один за другим прыгали вниз, на срывающиеся страшной кручей, поросшие соснами скалы, — люди не хотели гореть заживо и умирали изломанные, растерзанные, расплющенные на окровавленном камне.
— Айша, я так не могу… Я не знаю, кому верить!..
— Спроси у Гассана, — бесцветным голосом откликнулась она.
Кравчий Абд-аль-Вахида, смазливый мальчишка, с которым эмир уединялся после каждой утренней попойки, за изумруд или сапфир мог рассказать все — и кому эмир сегодня ночью раздвинул ноги, и какие вести Абд-аль-Вахиду приносили тайные гонцы и осведомители. Говорили, что у эмира много странностей, и среди них есть одна большая — пристрастие ласкать гулямов в присутствии других мужчин. Так что Гассан если и не видел — во время таких приемов ему частенько приходилось стоять на четвереньках, со спущенными шальварами и с уткнутой в подушки головой, — то уж слышал абсолютно все, что подданные эмира имели сказать своему господину.
Айша сняла с запястья старинный тяжелый браслет с эмалевыми медальонами — белые цапли Абер Тароги среди зеленых метелок камыша — и протянула матери. Та отшатнулась:
— Я не могу! Это подарок твоего отца!
Девушка упрямо мотнула головой:
— За меньшее, чем за семейную драгоценность ибн Имранов, Гассан не разговорится. У нас больше не осталось ничего по настоящему ценного, мама.
Аль-Ханса всхлипнула, но быстро взяла браслет и увязала его в платок.
…Ко второй страже она вернулась. Со стоном плюхнулась на подушку и прошипела:
— Тьфу ты пропасть. Знаешь, Айша, есть такая поговорка: когда шайтан не знает, что делать с хвостом, он бьет им мух. Так вот паршивый сын Зейнаб тоже не знает, что делать с хвостом, и занимается после обеда мальчишками. Мне пришлось ждать, пока он не закончит с Гассаном, и я спряталась за кипарисами в Известковом дворе.
— Мама! — ахнула Айша.
Известковый двор — как и примыкающая к нему площадь Охотников — находились в селямлике. Женщину, которая без разрешения господина покинула харим и вышла на мужскую половину, полагалось сечь розгами — двадцать ударов левой рукой, двадцать ударов правой. Семейные наставления предлагали избегать излишней суровости и наносить удары, зажав под мышкой Книгу Али: верующему необходимо брать пример со Всевышнего, а Он милостивый, прощающий.
— А что делать? — сдавленно отозвалась аль-Ханса. — Это стоило риска быть выпоротой на ступенях масджид, дочка. Ты оказалась права.
Айша обернулась и посмотрела матери в лицо. Она не ошиблась — по щекам женщины, которую некогда звали Куррату-л-айн, текли слезы.
— Он… взял город. С четырьмя тысячами воинов — он взял Аль-Мерайа, — аль-Ханса взяла себя в руки и вытерла платком лицо.
Возможно, ей придавала сил ненависть к нерегилю.
— Он вышиб ворота в нижней стене — безо всякой катапульты. Только колдовством, — горло аль- Хансы сжимало горе — в Аль-Мерайа жила ее семья: брат, сестры, племянники.
Жила. Теперь уже не живет. Айша знала, что сейчас услышит. Мертвая женщина из ее сна плясала над тлеющими угольями и хохотала — а надо рвом кружили стервятники, над уводящей из города дорогой стояла пыль: по ней гнали несчастных, понуривших головы людей, связанных веревками за шеи.
И мать рассказала Айше страшную правду: ханаттани показались под стенами вечером, а глубокой ночью начался штурм. Нерегиль выехал под сторожевые башни южных ворот и крикнул, что жители города клялись в верности халифу именем Всевышнего и нарушили клятву. Никто, орало шайтаново отродье, никто и никогда не посмеет больше осквернять Имена и нарушать данные Именем клятвы! Окованные медью деревянные створки огромных ворот медины разлетелись в щепы, и конники с факелами ворвались в город подобно демонам джаханнама. К утру медина пылала, по улицам ручьями текла кровь, а ханаттани приходилось поднимать коней на дыбы, чтобы перескочить через завалы исколотых и изрубленных трупов. Знатные люди и члены городского совета города успели укрыться в аль-кассабе. Под утро они прислали посольство с прошением о милости. Нерегиль расхохотался послам в лицо и ответил, что преступление против Имени не прощается никогда, как никогда не кончается власть Всевышнего. Так что милости они будут искать в аду — куда он их вскоре и отправит. А я, мол, — куражилась и издевалась тварь, — с милостью не дружен.
Тогда городские советники прислали отдельного человека к Хасану ибн Ахмаду с просьбой войти в крепость для переговоров. Славный полководец, у которого в городе были родичи, пришел в масджид и выслушал своих двоюродных братьев: они умоляли его явить городу милость — за триста тысяч золотых динаров выкупа. Хасан лишь покачал головой. Что с нами сделают? в ужасе стали спрашивать его сидевшие в масджид женщины. И тогда Хасан, не в силах сдержать горе, дотронулся пальцем до шеи — всех убьют. И вышел из крепости, вернулся в лагерь и попросил привязать себя к столбу, говоря, что выдал план командующего осажденным. Но нерегиль лишь посмеялся, велел его отвязать и заметил, что старым гусям из городского совета и так было понятно, из кого воины халифа будут варить себе на обед похлебку.
На рассвете этот незаконнорожденный ублюдок иблиса подъехал к воротам аль-кассабы и свистнул крест-накрест в воздухе мечом. И ворота развалились на куски — как будто их рассекло гигантское лезвие. Крепость пала в считанные часы. В цитадели перебили всех: говорили, что людей выводили ко рву под стенами медины и обезглавливали. Рассказывали, что перебили то ли девятьсот, то ли семьсот человек. К вечеру вода во рву стала красной, и плавающих тел не стало видно за дерущимися птицами. Оставшихся в живых, а также женщин и детей приказали продать в рабство без права выкупиться — но сначала всех уцелевших жителей Аль-Мерайа заставили разобрать обгоревшие стены аль-кассабы и медины. Теперь на вершине холма над вегой путник может увидеть лишь груды почерневших в огне камней и тысячные стаи стервятников. Нерегиль — да будет он навеки проклят! — приказал посыпать землю солью и запретил хоронить тела погибших. Они совершили мерзость перед Всевышним, заявила подлая тварь, и умрут в своей мерзости. Так встретила свой конец Альмерийа, царевна городов ар-Русафа.
— Мой брат был членом городского совета, — снова разрыдалась аль-Ханса. — Какое горе, какое горе, эта тварь преследует мою семью, словно мы чем-то перед ним провинились…
— Мама, — твердо сказала Айша и взяла ее руку в свою. — Мы должны бежать отсюда. Если мы задержимся здесь хотя бы на два дня, нас всех отвезут в лодках с камнями на середину Вад-аль-Кабира. Тебя, меня, тетю Зубейду с Зейнаб и Даджа, всех моих сестер — и всех четверых братьев, мама! — всех нас завяжут в мешки и утопят в омуте у Башни Калаорры. Как положили в лодки и утопили тех, кто остался в Куртубе.
Аль-Ханса вытерла слезы рукавом:
— Говорят, что в Куртубе…
— Глупости, — твердо возразила Айша. — Это слухи, распускаемые Исхаком ибн Хальдуном. Они хотят, чтобы мы верили в милость халифа и врут, что кого-то якобы помиловали.
Женщина в ее сне шла рядом с повозками, трясущими по ухабам горной дороги свой страшный груз. А
