потом она распустила белые крылья и полетела над темной рассветной водой — и Айша рассмотрела внизу вереницы нагруженных лодок. А потом увидела, как сидевшие на корме первых суденышек люди дергали за веревки — и увязанные в мешки тела опрокидывались в воду. Булькая и оставляя на воде большие, широкие, медленно расходящиеся круги.
— Их всех убили, мама, — устало сказала Айша. — Всех убили.
— Куда же нам бежать? — тихо спросила Аль-Ханса.
— На запад. К Малаке, — твердо ответила девушка. — Пока дорога свободна.
— Но…
— У нас нет другого пути.
— Но это земли…
— Я знаю, что это земли Сегри. Но нас ведь никто не заставляет жить в Красном замке, правда? А потом мы пройдем к ибн Марнадишу. Там близко граница, Абер Тароги, — и там легко будет затеряться. У Бану Марнадиш к нам нет никаких счетов — и мы начнем там новую жизнь.
— Когда-то давно я переживала, что не родила Омару ни одного сына, — задумчиво проговорила аль-Ханса. — А теперь вот думаю, что хорошо, когда у тебя одни дочери — все пристроены, все далеко. А у Зубейды уже вон как — было три сына, и ни одного не осталось: одного убили, двоих казнили, а с ними и всех внуков на тот свет отправили. Об одном я жалею — тебя не успела выдать замуж. Не пришлось бы тогда тебе бегать с нами из города в город, спасаясь от лютой смерти…
— Не бойся, мама, — сурово сказала Айша. — Они нас не получат.
…- Вот.
Хасан ибн Ахмад растерянно развел руками и показал на то, что лежало под пологом. Аммар тоже туда посмотрел.
— И что?
— Вот так и спит, мой повелитель…
И командующий Правой гвардией снова развел руками в беспомощном жесте — ничего, мол, не можем с этим поделать.
— Мы везли его в паланкине, о мой халиф…
Под пологом шатра, на шерстистом хорасанском ковре, свернувшись клубочком, спал нерегиль. Его укрыли широкой джуббой, складки ткани прикрывали плечи и голову, так что из-под серой плотной ткани виднелся лишь острый бледный профиль — еще более бледный на охряно-синем фоне узоров ковра.
— И сколько он так? — мрачно поинтересовался Аммар.
— Заснул сразу после штурма аль-кассабы, о мой повелитель, — в голосе Хасана слышался страх.
Конечно, он и его воины ни в чем не были виноваты — ну не они же, в конце концов, усыпили самийа! — но кто его знает, чем это все могло обернуться.
Аль-Мерийа пала двенадцать дней назад. Пять дней они занимались городом, выполняя отданные нерегилем приказы. Затем последние колонны рабов ушли от дымящихся развалин — и над северной, и над южной дорогами теперь стояли тучи пыли, поднимаемые медленно бредущими людьми, связанными за шею подобно верблюдам. Хасан ибн Ахмад заключил договоры с торговцами из Басры и из городов в долинах Нарджис, и людей теперь надлежало отвести на невольничьи рынки Фаленсийа и Маджрита; но пленных оказалось так много — чуть ли не тридцать тысяч, — что было решено половину гнать на юг к Мерву и в города на плоскогорье Хисма — строить дороги и мосты.
Так вот, когда со всеми делами было покончено, оказалось, что самийа не собирается просыпаться. В Фейсале он проспал неделю, напомнил себе Хасан ибн Ахмад — и приказал сниматься с лагеря. Но теперь прошло двенадцать дней — двенадцать! — а нерегиль так и не проявил никакого желания открыть глаза. Его дыхание оставалось ровным, но он даже не шевелился под своей джуббой.
— Устал, наверное, раскатывать город по камешку, — вдруг неожиданно для себя добавил командующий Правой гвардией.
Он не хотел себе признаваться в этом — в конце концов, Хасан ибн Ахмад в своей жизни взял на копье немало городов и много раз пировал в захваченных крепостях, заставляя себе прислуживать вдов и дочерей побежденных, — но осада и гибель Аль-Мерайа оставили у него какой-то… неправильный?.. пожалуй, да, неправильный привкус. Да, мятеж необходимо было подавить, да и казнь бунтовщиков у рва не показалась ему чем-то из ряда вон выходящим — это был не первый День Рва, который знала Аш- Шарийа. Но зрелище терзаемых стервятниками непогребенных тел верующих и груды обгоревших камней на месте гордой аль-кассабы, жемчужины замков Ар-Русафа, — вот это уже было чересчур. Но что поделаешь: нерегиль при упоминании нарушившего клятвы мятежного города начинал беситься так, что никто не посмел ослушаться его приказов — даже зная, что командующий сразу после штурма уснул и теперь спит и ничего не видит и не слышит, они все сделали по его слову.
'Насосался ашшаритской крови, теперь глаза продрать не может, упырь эдакий'. Хасан подумал так — и сам испугался. Самийа умел читать мысли — это было истинной правдой. А вдруг он слышит его, Хасана, и во сне?
Халиф Аш-Шарийа, стоявший над своим погруженным в сон командующим, испытывал схожие чувства. Впрочем, вздохнул про себя Аммар, после расправы над Аль-Мерайа охотников присягать на верность, а потом отступать от присяги сильно убавится, это как пить дать.
— Яхья?..
Старый астроном присел над свернувшимся под плотной тканью щуплым тоненьким телом. Положил палец на бьющуюся на шее жилку и прислушался к пульсу. Покачал головой, посмотрел на Хасана и остальных сардаров и тихо спросил:
— Вы ему воды давали?
Военачальники переглянулись. Им хотелось сказать, что к сумеречнику после истории с воротами подойти боялись — не то что раскрыть ему рот и залить туда воды.
— Дайте сюда кувшин, — приказал Яхья ибн Саид.
Получив медный узкогорлый шамахинский кувшин, он попросил сардаров покинуть шатер. Аммар сел на ковер в изголовье спящего Тарика и стал наблюдать за действиями астролога.
А тот перевернул самийа с бока на спину, подложил ему ладонь под затылок и приподнял тяжелую голову с посеревшими от пыли волосами.
— Мне понадобится твоя помощь, о мой халиф, — обратился он к Аммару, кивая на кувшин с водой.
И, надавив пальцами в основании челюсти, раскрыл самийа рот. Аммар наклонил кувшин, засунул длинный носик между высохших губ и стал осторожно, по капельке вливать в нерегиля воду. Тот, как ни странно, глотал ее, не выплевывая и не кашляя. Впрочем, глаза самийа оставались закрытыми. Затем Яхья смочил в воде край своего изара и обтер нерегилю лицо. И вздохнул:
— Он, конечно, не человек, но мы не должны забывать, что он тоже живой. Они его чуть не уморили. Если… когда-нибудь потом… он снова уснет так надолго, помни, о сын Амира, — ему нужно давать пить. Понемногу, но чем чаще, чем лучше. Поставить солнечные часы и поручить невольнику вот так вливать ему воду в губы.
Ибн Саиду уже давно перевалило за шестьдесят, и в последнее время он неважно себя чувствовал: старика донимали боли в суставах и в спине, да и зрение оставляло желать лучшего — Яхья все чаше просил ученика или раба почитать ему вслух, чтобы не разбирать самому завитки вязи в книгах и бумагах.
Затем он свернул джуббу и подложил нерегилю под голову и ослабил кожаный пояс. И принялся развязывать тесемки на вороте его рубахи. Оттянув воротник, Яхья посмотрел под него и нахмурился. Аммар нагнулся, чтобы поглядеть самому, и охнул: под горлом самийа, прямо над ямкой между ключицами, отпечаталась кровавая узкая полоска — словно от тонкого тугого шнура. Но каким-то странным, нездешним чувством, Аммар угадывал, что шнурок или тетива тут не при чем, — и красный оттиск на шее Тарика заставил его содрогнуться от необъяснимого отвращения, замешанного на страхе перед потусторонним.
