Тарик помолчал и заметил:
— По правде говоря, мне будет проще перебить здешних Бени Умейя во время сражения, чем смотреть, как им рубит головы палач на помосте.
Неизвестно, понимал ли молодой Аслам ибн Казман, что его голове осталось пробыть на плечах от силы несколько часов, но держался он с большим достоинством и говорил искренне и убедительно:
— К славе победы халифа ничего не прибавит бессмысленное избиение мирных жителей. Мы просим вас позволить выйти из аль-касра и масджид всем, кто не в состоянии или не в силах держать оружие — и прежде всего женщинам и детям. А затем мы закончим это дело беседой мечей и копий — как и положено мужчинам.
«Ага», подумал про себя Хасан, 'а с женщинам и детьми выйдет толпа сильных юношей и мужчин, переодетых рабами, — и как только мы отвернемся, они скинут шафрановые тюрбаны и вонзят нам в спину свои умейядкие ножи. Не на тех напал'.
Тарик, не изменившись в лице, выслушал тираду ибн Казмана и ответил:
— Мы и так не тронем женщин, детей и безоружных. А вас перебьем всех до единого. Зачем ты здесь, человечек?
И тогда Аслам ибн Казман задумался и через мгновение ответил:
— Я прошу тебя не сжигать масджид, когда ты убьешь ее защитников. Ее строил мой прадед, Уфайр ибн Сахиб аль-Сала, а мой дед изготовил ее йамур. Прошу тебя, не лишай ее красоты тех, кого ты сочтешь достойными жизни.
Тарик подумал и ответил:
— Хорошо. Я сделаю, как ты просишь.
…Четыре золотых яблока йамура на вершине аль-минара ярко горели в лучах послеполуденного солнца. Они увенчивали невесомую ажурную конструкцию громадного фонаря, уже два века стоявшего на плоской, обнесенной зубцами крыше громадной башни. Кутубия, чудо Исбильи, поражала своей изящной красотой: глаз радовали четыре балкона с двойными арками — одной цветочной, а другой сквозной ажурной резьбы, а стены башни были сплошь забраны прорезными каменными кружевами над парными декоративными арками фасада.
Четырехугольный аль-минар был столь велик, что на его пологой лестнице с широкими ступенями, как говорили, могли разъехаться две пары несущих стражу всадников. Именно с Кутубия заметили приближение войск халифа — и тревожный сигнал трубы прозвучал перед полуденным призывом на молитву.
Сейчас близилось время третьего намаза, но на вершину башни никто не поднялся — муаззин лежал в Апельсиновом дворике масджид, у фонтана для омовений, там, где его грудь пробил ханаттанийский дротик. Говорили, что пруды и фонтаны двора омовений стали красными от крови. Все три зала масджид были, как коврами, устланы трупами.
На площади уже не осталось ни одной живой души, кроме Тарега и его коня. Мертвые тела свешивали руки со ступеней входа, сидели, прислонившись, к распахнутым дверям, лежали там, куда скатились со ступеней — в двух шагах от самийа лежало тело молоденького юноши, вооруженного лишь ханджаром — явно доставшийся по наследству, аш-шамской стали клинок с травленой цветочным узором рукоятью ярко блестел на солнце. Зеленый кафтан юноши заливала очень красная кровь, еще сочившаяся из рассекшей грудь длинной раны.
У самых копыт Гюлькара расплывалось большое красное озеро, в котором мокли длинные черные косы женщины. Головной платок с нее слетел, пока она падала вниз — с головокружительной высоты аль- минара. Говорили, что ее тело уже с глухим стуком ударилось о булыжник, а невесомый золотой шелк химара еще плавно кружился в воздухе, медленно опускаясь на камни площади.
Женщина лежала лицом вниз, из-под раскинувшихся семи подолов парадных платьев голубого шелка жалко торчали грязные босые ступни — изящные кожаные туфельки с загнутыми носами разлетелись на несколько шагов в стороны. Один локоть торчал вверх под странным углом, а вторая рука оставалась подвернутой под тело — она прижимала что-то к животу, и это что-то приподнимало ее спину над тонувшими в крови камнями.
Тарег знал, что это было. Сулейма, любимая наложница эмира Исбильи, бросилась с аль-минара, прижимая к себе своего новорожденного сына.
А следом за ней кинулись в гостеприимную воздушную пропасть еще три наложницы с младенцами на руках. Одна из них, в ярко-зеленом хиджабе поверх выбившегося оранжевого с золотом платья, лежала на боку, прижимая к груди крохотное тельце, завернутое в расшитый синими цветами платок. Маленькая лысенькая головка свешивалась через ее локоть. Синие цветы постепенно затягивало ярко-красным.
Тарег поднял дрожащие руки и закрыл ими лицо.
Аммар въезжал в аль-каср через Львиные ворота — низкую темную арку, зажатую между мощными четырехугольными, увенчанными зубцами башнями. Проходя через Сад привратников, между кипарисами и стрижеными туями, он думал, что хорошо было бы остаться здесь, в тени деревьев, сесть у затянутой плющом высоченной стены и ни о чем больше не думать.
Но увы, халиф Аль-Шарийа не мог так поступить. Ему нужно было пройти дальше, в ворота стены, отделявшей сад привратников от двора Охотников, пройти по его выложенному бело-красным мрамором, идеально полированному полу, подойти к аркам Известкового дворика — кстати, они действительно напоминали кружево морской пены и раковины, и подняться на верхний ярус галереи. И уже там сесть на приготовленное место — на прекрасном хорасанском ковре знаменитых сине-красно-белых тонов — в окружении своих военачальников. Халиф Аш-Шарийа должен был присутствовать при казни мятежников из мятежного рода.
Их выводили по одному из расположенного по соседству Ястребиного двора. Катиб выкликал имя, человека ставили на колени. Юный гулям взмахивал ярко-желтым платком — и под солнцем ярко вспыхивал тулвар палача.
Аммар даровал всем мятежникам легкую смерть через обезглавливание.
Головы складывали в большие корзины, плетеные из ивовых прутьев. Аммар приказал казнить первыми Абд-аль-Азиза и всех пятерых его совершеннолетних сыновей — младшему было всего тринадцать, но держался он очень достойно. Только когда помощники палача положили ему ладони на плечи и придавили вниз, заставляя встать на колени, мальчик всхлипнул. Но тут же взял себя в руки и гордо вскинул голову.
Трупы оттаскивали в сторону черные рабы — их тела лоснились от пота, а розовые пятки оскальзывались на окровавленных плитах. Из одежды на зинджах были только белые набедренные повязки, а на черной коже следы крови невозможно было разглядеть.
Аммар отказался выслушать какие-либо прошения о помиловании эмира Исбильи — он заслужил смерти, причем не такой легкой. В том числе и за резню, которую его вооруженные гулямы учинили в хариме: Абд-аль-Азиз приказал умертвить своих женщин — лучше им умереть, чем достаться врагам, сказал он. С помощью черных евнухов и бостанджи гулямы быстро управились с двумя дюжинами рабынь, четырьмя женами и тремя наложницами — еще четыре женщины укрывались в масджид, и они, бедняжки, не поверили словам о ждущем их помиловании и бросились вниз с аль-минара. Попутно подлые рабы перерезали горло пяти дочерям эмира, а также женщинам из харима старого Омара — трем пожилым женам, одной молоденькой наложнице и трем юным девочкам. И двоим маленьким сыновьям — одному было шесть, другому едва сровнялось три года. Остальным удалось сбежать. Айша снова от него ускользнула, и Аммар уже не знал, что привело его в большую ярость: то ли вид дворов харима, напомнивших рассказы улемов про кровавые реки джаханнама, то ли горечь разочарования — в последнее время он наслушался столько рассказов о юной красавице, что тлеющий огонек желания увидеться с ней разгорелся до острого язычка ранящего пламени.
Поэтому головы Абд-аль-Азиза ибн Умейя и его сыновей полетели первыми. За ними последовали десятки других, и через некоторое время казнь пришлось приостановить, чтобы чернокожие рабы смогли сгрести полотенцами кровь к стенам Дома присяги — на плитах стало невозможно стоять, до того они стали скользкими от крови.
…- Аслам ибн Казман!
Связанного юношу поставили на колени. Вдруг он поднял голову и выкрикнул:
— О, повелитель! Книга Али говорит: Всевышний милостивый, прощающий. Если мы из-за
