обитателей ханаки в Лива-ар-Рамля. Многие успели разбежаться, но десятка два преступников все же удалось привести в город. Все схваченные отказались раскаяться и вернуться на путь истины, и их по трое выводили за стены в долину Бадах и там связывали, клали на высокую стопку дров и хвороста, и поджигали костер. В городе говорили, что сам шейх и-Джам сказал такую фетву:[38] вязанка хвороста для костра еретика зачтется за молитву у мазара святого Гилани. Зу-н-Нуна привели отдельно ото всех. На казнь собрались поглядеть все знатные и уважаемые лица города. И все они, к собственной растерянности и неудовольствию, оказались свидетелями чуда Всевышнего: Зу-н-Нун кротко позволил себя связать и уложить на высокое кострище. Когда пламя охватило поленницу — а ее для главного еретика уложили повыше, чтобы всем было видно, как он умрет, — старый дервиш поднялся во весь рост и стряхнул с себя остатки веревок. И прямо посреди языков пламени расстелил непонятно откуда взявшийся молитвенный коврик, опустился на колени лицом к кибле, и принялся совершать намаз — время которого наступило незадолго перед этим. И За-н-Нун молился, пока дрова не прогорели совершенно, и он не оказался сидящим прямо на покрытой угольями и золой земле. Тогда — по совету святого Ахмада и- Джама — его снова заковали и отвели в тюрьму, а оставшихся в живых четырех его последователей решено было пока не вести на казнь. Шейх джамийитов сказал, что деяние еретика напомнило верующим о приближении поста Рамазза — негоже осквернять святое время молитвы и воздержания зрелищем казни, гласила фетва шейха. Пройдет пост — и настанет время свершиться справедливости. Все согласились с этим мудрым решением.
Так рассказывал Тарику старик-сторож с близлежащего кладбища. Сторожа господин Ястреб велел отпустить. А вот дервиша, ждавшего их среди страшных куч прогоревшей золы, ждала иная участь. Тот успел выкрикнуть проклятие своего шейха — но его быстро связали, заткнули рот и предали той участи, на которую он обрек несчастных учеников Зу-н-Нуна. Его тело долго извивалось в пламени, похожее на черную омерзительную гусеницу.
Теперь господин Ястреб оказался лицом к лицу с третьим вестником.
— Я вижу, что твоя слава преувеличена, о Хуфайз, — и Тарик снова улыбнулся. — Твое будущее не руках Всевышнего. Оно в моих руках — и в лапах твоего истинного хозяина, к которому я тебя сейчас и отправлю. Халиф приказал мне не трогать твоего шейха даже пальцем. Я исполню приказ моего повелителя также и в отношении тебя — из уважения к твоему сану преемника. Я не прикоснусь к тебе.
И Тарик вскинул вверх левую руку — и сжал пальцы. Возвышавшийся над ним дервиш схватился за горло и захрипел, выпучивая глаза. Пальцы Тарика сжимались на чем-то невидимом, но плотном — дервиш дергался, таращил наливающиеся кровью глаза, но — под общие вздохи оцепеневшей от ужаса толпы — не сдавался и не падал. Нерегиль прищурился и оскалил острые зубы, выпуская воздух — и его пальцы резко сомкнулись в кулак. Вывесив длинный язык на посиневшем лице, дервиш пошатнулся — и рухнул с телеги прямо на шарахнувшихся муридов.
Тарик медленно опустил руку — Саид видел, как она все еще подрагивает от напряжения — и приказал ханаттани, окружившим судорожно оглядывающихся дервишей и учеников и-Джама:
— Ко всем, кто стоит перед вами, прикоснитесь сталью.
Через несколько мгновений вопли избиваемых людей стихли, и над площадью воцарилось потрясенное молчание.
Стоя меж зубцов крепостной стены, Хасан ибн Ахмад оглыдывал стремительно темнеющую вегу. Он провожал глазами длинную вереницу всадников, неспешно поднимающуюся вверх по течению Ваданаса — все выше и выше в холмы, из каменного крошева которых в закатном небе вставали скалы. Тарик не стал дожидаться утра, чтобы атаковать гнездо чернокнижника.
— Твои люди пусть остаются в Куртубе, — мягко, но окончательно сказал он Хасану. — И ты оставайся с ними. Выведи из зиндана того беднягу, выведи всех, кто был с ним. Это незлобные смирные люди, пусть идут, куда хотят. А в Лива-ар-Рамля сегодня ночью не суйся. Нечего тебе там делать.
— Я приехал мстить, — скрипнул зубами Хасан.
Тарик кивнул:
— Вот тебе целый город — мсти, о ибн Ахмад. Куртубе в последнее время не везет с властями — кто ей ни правит, оказывается глупцом и предателем. Наведи здесь порядок, о Хасан, мне некого больше просить об этом.
— Я приказал отпустить этих бедняг.
— Каких именно?
— Да фокусников…
Нерегиль кивнул.
— А ремесленникам, кстати, уплатили вперед. Ночью же должны были ставить.
— Что ставить?
— Да виселицу. Приказать взыскать деньги обратно в казну?
— Зачем? Пусть делают то, за что им заплатили.
— И… кого?
— Я же сказал, о Хасан, наведи в городе порядок.
Воин начал загибать пальцы на правой руке:
— Так, берем и ведем на площадь прячущихся по домам дервишей и муридов и-Джама, их укрывателей…
— Объяви заранее, что всякого укрывающего джамийита ждет смерть, — мягко перебил его Тарик.
— …заранее объявим, прямо сейчас и протрубим, так, значит, их укрывателей, сыновей укрывателей?..
— Не надо, — отмахнулся кошачьей лапкой нерегиль.
— Значит, только отцов семейств, так, потом все это воронье в серебряных шапках, которое налетело сюда с джамийитами…
— О да, — с удовлетворением кивнул Тарик. — Всех до единого факихов и судей, утверждавших приговор твоего дяди.
— Так, ну и остаются новый улем масджид, он тоже к этому руку приложил — ох, чувствую я, эту должность объявят проклятой, второй улем за полгода, — глава городской шурты, и… градоначальник?.. его… тоже?…
— Вешайте-вешайте, — ободряюще ответил ему Тарик.
В кромешной тьме — луна находилась на ущербе, и даже то, что он нее осталось, пряталось за рваными от свистящего ветра тучами, — не светилось ни единого огонька. Шатры и палатки исчезли, от драного кочевого городка остались лишь горы сора и гонимого ветром мусора: в свете факелов хорошо было видно, как между камней с порывами ветра взлетают тряпки, шкурки кукурузных початков, очистки, бумажки и клочья шерсти. И перья, белые перья — они кружились и носились призрачными вихрями, их наметало повсюду, подобно снегу на высоком горном перевале. В жерлах пещер, скрытых ночью от человеческого взгляда, не теплилась не единая лампа.
Зато вдалеке слева угадывался желтоватым очерком вход в подземелье под Ладонью Джинна. Оттуда вытекал скудный свет, и маленький, едва видный в кромешном мраке проем казался — на этом секущем холодном ветру, среди призрачной метели белых перьев — странно гостеприимным.
Тарик поднял руку и молча указал в сторону скалы — вперед.
Спешившись — кони переломали бы ноги на осыпях и каменистых завалах ар-Рамля — они двинулись ко входу в пещеру.
…Их ждали у самого устья, там, где подземный коридор раскрывался большой залой. Обширную каменную полость заливал щедрый свет факелов и расставленных на скальных выступах ламп. Зал был плотно заполнен народом — рядами стояли дервиши в одинаковых хирках и одинаковых колпаках. За ними не было видно ничего, но Саид знал — где-то у дальней стены сидит он. Тарик строжайше запретил приближаться к нему и смотреть ему в глаза. 'Он мой, и только мой', мягко улыбнулся нерегиль, и все покорно покивали, пряча испуганные глаза. 'Поступайте так, и вам нечего опасаться', добавил самийа. 'Для вашего дела нет ничего лучше, чем аш-шамский саиф со строкой молитвы на клинке'.
Саид посмотрел под ноги и попытался унять дрожь: они стояли на плотном ковре из белых перьев. Вернее, нижние уже посерели и загрязнились, затоптанные сотнями ног, но новые, белоснежные,
