губы воителя изгибались в странной, нездешней усмешке: с лица глядело то ли презрение — мол, что мне до копошащихся на рисовых полях людишкек, то ли печальное всезнание — жизнь человека подобно взмаху крыла мотылька, сегодня он есть, а завтра нет, и вот уже другой мотылек вьется над цветком. А на следующей день и цветок увянет, и бабочки разлетятся, и горный снег покроет долину, погубив в завязи и сливу, и вишню. Каменные лица изваяний, источенные ветром и капающим из-под крыш дождем, беспристрастно взирали на суету презренного мира, вынося мельтешению людских страстей приговор Вечности.
Закусив длинный ус, Мыньци с опаской приподнял лоб и попытался подглядеть — что же делает Белолицый. От остальной комнаты возвышение отгораживала завеса тонкого белого шелка. В широкую прорезь на ней влетал ветер из хлопающего ставней окна, и ткань отдувало ветром. Тогда купец видел, как на низеньком ханьском лаковом столике мигает огонек в бронзовой лампе-драконе, еще одна лампа неровно горит на высоком кованом поставце, и ее дрыгающийся свет отражается на лаке деревянной стойки с двумя спящими длинными мечами. Этот же неверный свет мерцал на широких золотых браслетах, придерживавших рукава у нечеловечески тонких запястий: одна узкая белая ладонь лежит на свитке, другая рука ведет по бумаге простой кисточкой из вишневого дерева.
Перед ступенями возвышения стояло широкое блюдо, полное воды. Огоньки переливались в его негостеприимной черноте, а гладкая поверхность шла рябью с каждым свистящим порывом ветра. Рядом с блюдом стоял засыпанный желтоватым мелким песком поднос. В густеющем за окнами сумраке перекликались во дворе крепости ашшариты, из-за стены доносились крики и вопли толкущихся на базаре перед воротами людей.
В лицо писавшему Мыньцы заглянуть не решился, и снова уперся лбом в холодные неровные кирпичи пола.
Наконец из-за завесы прошелестело:
— Воистину, тебе нет цены, купец. Ты вошел давно, но тебе хватило терпения держать свой рот закрытым. Когда ибн Сину спросили: 'Что человеку труднее всего?', знаешь, что он ответил?
ханец почувствовал, как по его спине ползают муравьи страха, и втянул ладони в длинные шелковые рукава.
— Он ответил — «Молчать». Это глубокая мысль, купец.
Зашуршал высыпаемый на бумагу песок. Потом Мыньци услышал, как Белолицый встряхнул хрустнувший неразмятой бумагой свиток и с шорохом ссыпал присыпавший чернила песок на ковер.
— Гассан?..
Все также исподтишка, не подымая головы, ханец попытался рассмотреть происходящее: мальчишка-раб быстро подполз к столику на коленях и вскрыл медный сосуд с красным воском для печатей. Отделив кусок маленьким ножом, он запалил огарок свечи и, растопив потекшую по лезвию красную каплю, ловко капнул на растянутый между двумя белыми длинными ладонями свиток. А потом так же ловко перехватил пытающуюся свернуться бумагу, пока Белолицый неспешно отстегивал от браслета коралловую печатку.
Наконец, зашуршала сворачиваемая бумага письма, мальчишка бережно принял его, перевязал черными шелковыми кисточками и заложил в длинный чехол красного халифского шелка.
— Иди.
Отползая задом вперед и кланяясь до полу, юный невольник слез с возвышения, припал к ступеньке в последний раз и быстро упятился в двери. Мыньци услышал, как за его спиной забряцал доспех стражников и скрипнули деревянные створки.
— Мой повелитель желает знать, справедлива ли цена, назначаемая за товары торговыми людьми из Нанкина. За мех соболя из долин Согоха они просят вдвое большую цену, чем за мех соболя из урочищ Хумшигира.
Мыньци почувствовал, как по его лбу скатываются капли пота. Он ведь предупреждал их, предупреждал. Но они рассмеялись ему в лицо — мол, откуда ашшаритам знать, да у них к тому же денег куры не клюют.
— Сегодня мои воины привезли в крепость Галдан-хана, наймана из Мау-Ундур. Ты возил товары в его улус и можешь его опознать. Тебя проводят в подземелье и ты скажешь моим дознавателям, действительно ли этот человек — Галдан-хан. Далее. Ты нарисуешь стены и расскажешь об укреплениях Лошани. Больше всего меня интересует, как в город поступает вода.
Ветер бросил в ставню горсть песка — поднимался секущий ночной вихрь, прилетающий из каменистых песков с берегов Балхаша.
— Я разрешаю тебе поднять голову. Приблизься.
…Ловко поливая водой песок, Мыньци вылепил кольцо внешних укреплений, внутренний двор крепости и круглую главную башню. И пальцем разделил влажный валик земли, проделывая, одни за другими, ворота: Торговые, Северные и Сайгачьи — в них, спасаясь от весенних пожаров, забежал сайгак из степей, и с тех пор их так и стали называть. А потом подумал, вздохнул, и ткнул тростинкой — в площадь перед воротами. Это большой колодец. И пометил чертеж еще четыре раза — еще колодцы, один прямо в цитадели.
И вздохнул еще раз — в городе жили родственники его второй жены, он взял ее три года назад у богатого уруута, имевшего в Лошани дом — но ставившего, как и всякий джунгар, в его просторном дворе юрту. Однако, судьба есть судьба, Дэрбэн-хана, сына Сэнгэ, предупреждали здравомыслящие люди: путь его отца привел того к гибели, и следуя тем же путем, да еще и добавив к этому пустое желание мщения, Дэрбэн-батур придет туда же, куда и отец — к Восточным воротам Алашаня, к деревянному коню, к которому прибивали грабителей караванов и бунтовщиков.
Помянув в душе богиню милосердия Ханнун, ханец твердо прочертил тонкую линию от изгиба берега озера к выпуклому боку городской стены — туда, где под нее уходил прорытый от Балхаша к городу канал.
Проделав все это, Мыньци снова почтительно припал к полу. В ночном мраке за окном свистело и билось в дерево ставен, трещал фитилек в лампах. Наконец, мягкий нечеловеческий голос прошелестел:
— Говори.
И Мыньци принялся описывать свой тщательный и подробный чертеж.
Грохоча каблуками и звеня перевязями, Саид с двумя сотниками топали вверх по ступеням. На последней площадке с пола поднялись два здоровенных айяра-дейлемита в овчинных тулупах. Кроме них, у дверех стояли, скрестив копья, Тегин и Кавус, молодые десятники из тюрок. Саид, как и все остальные, поглядывал на 'кочевничье потомство' оттопырив губу — 'эй ты, от тебя воняет кумысом!', но ничего не поделаешь: в последние десять лет торговля с югом захирела, и рабов для гвардии приходилось закупать в западных степях, в стойбищах кипчаков и найманов.
Завидев своего мукаддама, оба юноши стукнули копьями в пол один раз — как по уставу полагалось приветствовать тысячника. Саид кивнул в ответ. И посмотрел на Вахида-айяра — мол, что там?
— Купца допрашивает, — мотнул патлатой головой тот.
И тут Саид почувствовал, что мелкие, уложенные лесенкой кирпичи пола под ногами пошли знойным маревом. В виски стрельнуло болью, и в голове прозвучало:
…ты думаешь о чем угодно, кроме как о деле. Пока ты не научишься дисциплине мысли, тебе каждый раз будет так же больно. Я не могу до тебе дозваться мягко, Саид, поэтому мне приходится привлекать твое бегающее, как сайгак, внимание, болью. Войди. Рашид с Мухаммадом пусть ждут тебя снаружи.
Двери резко распахнулась сами собой. Тегин с Кавусом, у которых за спиной заскрипели и треснули об стены толстые створки, вздрогнули, но держались молодцами: не оглянулись, не говоря уж о том, что не побросали копья и не побежали прочь. Саид приказывал бить палками всех, кто никак не мог взять в толк простой вещи: господин Ястреб может приказать предмету передвинуться. А он, Саид, может приказать воину не обращать на это внимания. Распахивающиеся и закрывающиеся без помощи человеческих рук двери и окна, звучащий внутри головы мягкий вкрадчивый голос, странные звуки, доносящиеся из башни в безлунные ночи, — такова жизнь тех, кто служит господину Ястребу, и это не повод падать на колени, поминая имена Всевышнего, или бросать оружие и расстилать молитвенный коврик, пытаясь сотворить дуа, отгоняющую нечисть. За упоминание Имени всуе господин Ястреб приказывал урезать языки. Саид, на свой
