Глаза степняка сверкнули такой страшной радостью, больше похожей на ненависть, что Ханид отшатнулся. И сплюнул — поди ж ты, они ведь сородичи, а глазищи горят, словно он съесть этого Кокочу живьем хочет. Тут он кстати припомнил то, что ему велел передать Раджаб-сотник:
— Да, и ты можешь сходить за стену, в караван-сарай у Сайгачьих ворот, попрощаться с матерью. Завтра утром ее увезет торговец.
Но щенок только зло скривился и сплюнул. Ханид лишь рукой махнул — дикарь, он и есть дикарь, что с него взять, никакого понятия о кровных и родственных узах и сыновнем долге.
Наконец, мальчишка натянул сапоги — а с ними он телился еще дольше, чем с поясом: вертел и так и эдак, щелкал по набойкам на носках и каблуках, цокал языком и только что на зуб не пробовал, — и Язид осторожно отогнул ковер и выглянул из ниши. Бадью они решили вылить потом — лучше пусть выпорют за нее, чем пропустить зрелище.
В круглой башенной комнате копошился с десяток рабынь-степнячек: мололи муку, что-то зашивали, кроили, старая Тусаха, добрая и щедрая, часто подкармливавшая вечно голодных мальчишек, раздувала огонь в жаровне, на которой грелся чайник.
Язид присмотрелся к выходу из комнаты, завешенному кошмой — ее дергал, то втягивая, то оттдувая в сторону, гулявший на лестнице башни ветер. Прислушался — нет, вроде, не идет сейид, иначе бы тут все метались, как куры. И махнул дружкам рукой — мол, чисто. Вперед.
Они успели добежать до самого низа — во двор. Во дворе гулямы держали Гюлькара. Господин Ястреб, в черном парадном энтери, уже ставил ногу в стремя. Заслышав их топот, он обернулся и не стал садиться в седло.
— Что я здесь вижу? — осведомился он мягким тихим голосом.
Такой голос хоть раз в жизни приходилось слышать каждому из них — поэтому они повалились на землю как снопы, и дернули за собой — на коленки, идиот, голову пригни и не отсвечивай, — застывшего в столбняке дикаря-кочевника.
Ханид слышал такой голос над своей чудом уцелевшей головой после попойки в винной лавке Алашани — оказалось, что пьяная компания, в которую он неведомо каким лихом затесался, поймала каких-то степняцких баб и насиловала до самого утра. Ханид уснул мертвым пьяным сном до того, как все началось, зато утро он встретил вместе со всеми — на дыбе у дознавателей в подземелье крепости. Его похлестали для порядку и отпустили. К господину Ястребу. Который с ним, Ханидом, поговорил. Недолго, но Ханид этот разговор запомнил на всю жизнь. Как и последующую порку — ибо господин Ястреб велел высечь его уже не для порядку, а от души.
В судьбе Гассана такой голос тоже предварял жуткую экзекуцию — и не розгами, а палкой, да еще и не подстелили ничего, прямо на землю повалили, — после раскуривания кальяна с опиумным маком. Бесстрастно оглядев рыдающего и придерживающего зад Гассана, господин Ястреб заверил: в следующий раз он его, Гассана, продаст. Джунгарам. В зимних стойбищах кочевников этого зелья — бери не хочу. Только знай зад подставляй, а потом кури. Гассан клятвенно заверил господина, что он больше ни траву, ни опий, — ну никогда не будет больше даже нюхать, не то что пробовать.
Язиду еще не приходилось попадать под руку господину Ястребу, но он присутствовал при порке Гассана и не хотел попасть на его место. Тем более что за пазухой у него тогда обретались остатки опийного порошка и комок гашиша. Находясь под сильным впечатлением от воплей и слез товарища — а Гассану тогда вкатили пятьдесят по голому заду, Язид вышел к воротам и свалил весь дурман в ночной костер стражников. Парни как раз раскуривались, поэтому запаха из костра они совершенно не заметили. В следующий раз Язид их тоже видел в воротах — но уже висящими в петлях. И после этого твердо решил больше зельем не баловаться.
Поэтому все четверо сильно дрожали — и от свистящего ледяного ветра, и от страха.
— Почему ты здесь, Ханид? — мягко поинтересовался сейид. — Я приказал тебе учить аш-шари этого мальчика. Разве нет?
Ханид только кивнул, пытаясь втянуть голову в плечи и жалея о том, что он не черепаха.
— Завтра я поговорю с ним на аш-шари, и горе тебе, Ханид, если он не сможет поприветствовать меня как подобает.
Юноша повалился лицом в грязь и затих.
— А ты, Гассан? Разве ты не должен быть на занятии по правописанию и чтению Книги в масджид? Улем, почтеннейший Халид аз-Зубайди, жаловался мне, что в прошлый раз ты подрался и бросил туфлей в товарища. А теперь ты и вовсе не идешь в школу. Я вижу, учение тебе не по вкусу. Что ж, мне, видно, придется подыскать тебе другое занятие…
Гассан убедительно зарыдал, замазываясь рукавом, хрюкая и обещая никогда, никогда больше…
— Язид, — не обращая внимания на попискивания Гассана, обратился нерегиль к юному слуге, и тот явственно почувствовал, как шевелятся на голове волосы. — Тебя я отправлял на рынок вместе с Ибахой- кухаркой и Алчихом-поваром. И ты от них сбежал. Женщинам пришлось нести тяжелые корзины самим. Толуй! — кликнул самийа управителя.
Тот подбежал, кланяясь и кивая бритой головой.
— Накажи его.
Скулящего Язида тут же оттащили в сторону и повалили, ожидая, когда Хучар, раб Толуя, принесет палки.
Нерегиль осмотрел всех четверых — степняцкий пацан не получил пока ничего, ни по затылку, ни по спине, но лежал тихо, как мышь под метлой, и, несмотря на незнание ашшаритского, прекрасно понимал, что к чему. И, поглядев на склоненные бритые затылки мальчишек, господин Ястреб сказал:
— Глазеть на казнь ради развлечения — занятие для уродов. Я же хочу, чтобы вы выросли людьми.
С такими загадочными словами сейид поднялся в седло и тронулся со двора прочь. Ошеломленно переглянувшись, все четверо одновременно прониклись одной и той же мыслью: у богов и ангелов — свои причуды. Но перечить им, увы, невозможно.
…- Я благодарен тебе за девчонку, — Хасан кивнул смазливому мальчишке-кравчему — наливай, наливай, и покрутил ус с довольной улыбкой. — Она хорошо согревает меня по ночам.
Тарик лишь отмахнулся — о чем, мол, разговор.
Вернувшись в Алашань после Хангайского похода, Хасан обнаружил приятный подарок: ему оставили совсем юную найманочку, дочку недавно казненного мятежного хана. Девушку отмыли, приодели, и она оказалась хоть куда: нетронутая, еще с печатью, мягкая, податливая, покладистая. Хасан стал отцом ее невинности, и девчонка привязалась к нему, как котенок. Он прозвал ее Атик — в память о невольнице- кипчачке, которая была в доме его матери в дни его юности. Глядя на смугленькую, с карими миндалевидными глазами девушку, Хасан все больше проникался доводами аль-Сакати, наставлявшего в своей 'Книге устроений': ятрибку лучше всего покупать для пения, мединку — ради ее элегантности, берберку — для здорового потомства, ханаттанийку для наслаждения, а степнячку — для спокойного досуга.
Хасан отхлебнул из яшмовой ханьской чашечки и украдкой глянул на задумавшегося о чем-то своем нерегиля: так знает он или нет?.. Ибн Хальдун передавал свои депеши через Бахтияра ибн Барзаха, а тот отдавал их только Хасану. А уж тот приносил новости самийа. Впрочем, кто их, сумеречников, знает, Тарика могли извещать обо всем джинны. Но какое дело джиннам до событий в халифском дворце?..
Толстый ковер, занавешивавший частую деревянную решетку окна, хлопнул с порывом ветра. Крупный секущий песок, заживо снимающий кожу с лица, свистел над Лошанью. Далеко за стенами города лежало белесым, так еще и не растаявшим зеркалом льда озеро — берега Балхаша топорщились жухлыми гривками травы, редкие кустики пригибал к неплодной земле ветер. Давеча в пошедший иглами, хрупкий пористый лед забрела корова — да так и ушла на дно, несмотря на все усилия орущей и тянущей за веревки степняцкой рвани. Поднимаясь в комнаты к Тарику, Хасан глянул в смотревшую на северо-восток бойницу: озеро казалось серым бескрайним простором, ограниченным огоньками кочевий в черной беззвездной дали.
Нерегиль сидел, опершись щекой на руку. Золотой узорчатый браслет чуть сполз, приоткрывая запястье. Хасан поспешно отвел взгляд — ему уже приходилось видеть эти шрамы, но все равно становилось как-то не по себе. Поговаривали, что Яхья ибн Саид написал целую книгу о своем путешествии
