это не человеческий голос.
Он лежал в пыли перед копытами коня белолицего бога северян. Потом его подхватила за ворот очень сильная рука и рывком поставила на ноги.
— Как тебя зовут?
Кровь и пот заливали глаза, но он утерся и посмотрел в лицо богу. Тот был действительно белолицый — и холодный, с очень холодным, зимним взглядом. Как будто ты в страшный мороз откинул полог юрты и задохнулся от ветра.
— Самуха, — выдавил наконец мальчик. — Самуха меня зовут…
— Где твой род?
— Нет рода, — ответил Самуха. — Вырезали урууты прошлой весной, когда коней и баранов крали.
— Родители?..
— Мать у стены сидит, — мотнул мальчишка головой.
— Тенгиз?.. — белолицый нечеловек полуобернулся к свите.
— Да, сейид, — высокий молодой ашшарит в дорогом кафтане опасливо сунулся поближе.
— Я приказал отправить женщин обратно. Почему они еще здесь?
— Их некому и некуда отправлять, сейид, — отозвался воин. — Такие женщины никому не нужны — они ведь пленницы, безродные рабыни.
— Вот как?.. — вкрадчиво спросил белолицый, и Самухе стало не по себе. — А ты, верно, считаешь, что ты здесь кому-то нужен, да, Тенгиз?
— Прошу прощения, господин, — быстро поправился ашшарит, становясь бледнее своей великолепной чистой туники. — Я сейчас же займусь этими женщинами. Разрешите удалиться?..
— Удаляйся, — страшно улыбнулся бог. — Завтра с утра придешь ко мне с подробным рассказом.
Через мгновение по переулку гуляло только эхо конного топота. Впрочем, страшный всадник никуда не двинулся. Его серый высокий конь стоял как изваяние. Самуха пошатывался и боролся с дурнотой — он все- таки треснулся башкой о стенку, когда последний раз падал.
— Ну? Почему не идешь к матери? — мягко поинтересовался белолицый.
— Она сказала не возвращаться, — честно ответил Самуха и попытался не зареветь. — Сказала, я уже большой, а младенчик маленький, и на двоих нас жратвы не хватит.
— Сколько тебе лет?
— А я почем знаю…
У него все-таки потемнело в глазах, Самуха покачнулся, зацапал, ища опоры, рукой — и ухватился за блестящий золотом повод коня. Конь храпнул и вскинул голову, Самуху подняло над землей.
Упал обратно в пыль. Зажмурился. За такое в кочевье могли засечь насмерть — грязной рукой да за богатый повод. На всякий случай Самуха закрыл голову ладонями.
И вдруг — опять, опять за спиной грохот копыт, свист. Мальчишка крикнул, вжался в грязь, пытаясь отползти куда-то подальше, только куда — впереди стоял серый конь нечеловека, а сзади налетали ашшаритские выкрики и веселые возгласы. Приветствия, белолицый отвечает, тоже на ашшаритском, и тут же — хохот. Самуха, перемогая страх, разлепил глаза и посмотрел вверх. Над ним звенели роскошные позолоченные стремена, качались края дорогих попон. Сверху на него показывали пальцем, и смеялись, смеялись.
От боли, унижения и злости Самуха разревелся. И крикнул:
— Я… да я… я у порога юрты могу сидеть, коня принимать! Еще собак умею кормить! А еще… я… я коня чистить умею! Хорошо буду чистить! Я не боюсь, господин, не боюсь я вашего волшебного коня! Все равно буду чистить! И вас я тоже не боюсь, хоть вы и бог, а я… я… все равно буду чистить Чики-боро!
— Кого? — удивился откуда-то сверху, из золотой круговерти и звуков ашшаритской речи голос нечеловека.
— Чики-боро, Сероухого! — ошалев от собственной смелости, Самуха поднялся с земли и вцепился в невероятное, невиданное, блестящее стремя. — А правда, что он летает, как птица?
— Неправда. И его зовут Гюлькар. И я не бог. Но ты, похоже, все равно пойдешь со мной.
И голос над головой Самухи устало вздохнул.
…Гассан зашипел:
— Тьфу на тебя, кафир, какой бог? Нет бога кроме Всевышнего, и Али — Его возлюбленный посланник! Наш господин — ангел!
Ханид перевел это сопящему юному варвару. На собачьем джунгарском наречии не было слова, чтобы обозначить малака, крылатого посланника Всеведущего, и толмач перепер его местным словом для могущественного духа. Но маленький дикарь уперся:
— Клянусь Небом, он бог! Духи не вступаются за таких, как я, только боги так делают! Они меня плетьми гоняли, а я молился всем богам! Он сын Тенгри, наш господин!
Ханид даже переводить не стал, только плюнул и рукой махнул.
Тут в нишу под ковер сунулся Язид, сын Сабита, — мальчишка тоже состоял при господине Ястребе, и пользовался всеобщим расположением за то, что притаскивал и раздавал дружкам сахар и сушеный изюм, которые не успевала съедать его сестра Афра. Афру взял к себе молодой Саид-тысячник, и слуги шептались, что он пахал ее каждую ночь, как ночевал с ней под одной крышей, — аж стены тряслись. Поэтому девушка ходила довольная, в красивом красном платье, звеня монистами, — кое-как одетые, неряшливые рабыни- степнячки завистливо косились и шептались у нее за спиной. А Саид баловал Афру: то кольцо подарит, то платок, то сластей кулек привезет из приграничья.
Язид присмотрелся и присвистнул, завидев, что в бадье с горячей водой сидит какой-то степняцкий хмырь. И тут же заржал:
— Ой, кого полощете, небось воду уже пять раз меняли, они ж грязные, дикие, не моются никогда!
Ханид степенно нахмурился — ему уже было семнадцать, и он служил за жалованье при господине Бахтияре ибн Барзахе, начальнике здешней станции барида. А господин Ястреб приставил его к косоглазому сосунку — будешь давать ему уроки аш-шари, язвительно усмехнулся нерегиль, вазир обойдется без тебя некоторое время. А что он, Ханид, такого сделал? Светлейший Исхак ибн Хальдун велел ему писать отчеты, так он и писал, чего на наго гневаться-то, все мы люди подневольные, есть что-то надо, жить на что-то надо, вон второй ханаттанийский тысячник, Муслим, ему девятнадцать всего, — а у него уж и две наложницы, и рабы, и кони, — а что, господин Ястреб ему благоволит, и вот только ему, Ханиду, за все усилия достаются лишь тычки да насмешки… Так что Ханид по праву старшего нахмурился и отвесил щенку подзатыльник — рраз!:
— Помолчи, Язид, лучше вспомни, кого на прошлой неделе секли розгами за неряшливый вид!
Тот хлюпнул носом, почесывая вспухающую болючую шишку на макушке, и попытался заплыть горькими слезами. Но тут же вспомнил, с чем прибежал, — и запрыгал на месте, позабыв о затрещине:
— Абдус вернулся! Они его поймали! Господин Фадль ибн Раджа поймал Кокочу!
— Чего молчишь-та?!..
— А че я-то, че я-то, вы сразу драться, а я вона, от самых ворот бегу, там уж коня сколачивают, бежать надо, а то народу наползет — не пробьемся!
Все загалдели и стали орать на степняцкого хмыря, подгоняя и шлепая того по бритому затылку — давай, давай, вылазь из воды-то, намылся, хватит, обтирайся давай! Дикарь послушно схватился за полотенце и стал тупо, неумело, смотав его в комок, тереть себе впалый живот. Тут ему наподдали еще, быстро, в четыре руки, обтерли, и стали пихать его в чистые штаны и рубаху. Никто не хотел пропустить зрелище: Абдус, старший брат Язида, состоял про самом Фадле ибн Радже, племяннике благородного Хасана ибн Ахмада, и теперь вот они вернулись из похода с победой — схватили мятежника с сыновьями и привезли для наказания в Лошань.
Ханид, высокомерно поглядывая на всю эту суету — степняк дико таращился на мягкий хлопок соуба, словно впервые в жизни видел рубашку, а завидев суконный серый кафтан и кожаный пояс с медной бляхой, и вовсе сомлел, — так вот, Ханид через губу, но перевел косоглазому мальчишке:
— Благородный мукаддам Абу Фархад привез пленных. У ворот города сегодня вечером будут казнить Кокочу-хана.
