Хасан поддал своему рыжему пятками по бокам и въехал под назидающую всякого путника арку. Из-за плечей преступников, заткнутые за связывающие руки веревки, торчали по ханьскому обычаю длинные доски с иероглифами — «предатели». Рассказывали, что в ночь перед штурмом в лагерь к Тарику явились эти шестеро: двое купцов и четыре хорчина Дэрбэн-хана. И предложили сделку: они, мол, откроют ворота, а ашшариты за это не будут грабить и жечь город. Купцы и нойоны переживали за свое добро, а взбалмошный мальчишка, кричащий о мести и гордости предков, их не интересовал. Нерегиль согласился. Под утро его войска — две тысячи южан и тумен Сунгум-нилха — вошли в город. Лошань не жгли и не грабили — но пожар вспыхнул, и резня вышла страшная. Преданые юному хану люди дрались до последнего — а вместе с ними сражались их домашние. Дети и женщины подносили стрелы и дротики, бросали с крыш камни и кувшины с зубьянским огнем, — гвардейцы и союзные джунгары брали квартал за кварталом, оставляя за собой полыхающие дома и окровавленные пороги и лестницы. Говорили, что бои продолжались два дня — пока не выбили тараном ворота цитадели и не ворвались туда. Дэрбэн-хана нерегиль приказать взять живым во что бы то ни стало — на его совести гибель малолетних братьев и сестер, сказал Тарик, и смерть в бою будет для него слишком легкой и почетной. Юношу выловили сетью — и отправили в Алашань, где при большом стечении народа приколотили к деревянному коню у Восточных ворот, как простого грабителя и убийцу. Хасан выехал из города неделю назад, и позорные козлы с распяленным на них обклеванным и обглоданным трупом еще стояли на месте. Взяв Лошань, Тарик приказал казнить всех шестерых предателей: Дэрбэн-хан был вашим благодетелем, а я ваш враг — и если вы предали природного господина, то как же вы предадите врага? Так он сказал и велел повесить изменников на воротах.
Последние четыре месяца Хасан провел в предгорьях Хангая, вылавливая среди островков снега и жухлой травы кочевья мятежных родов, присягнувших Дэрбэну. Вернувшись в Алашань, он с удовлетворением отметил, что по крайней мере половина голов, выставленных на пиках над четырьмя воротами города, прислана им. Под его началом шли три тысячи Правых гвардейцев — после вторичного разорения Куртубы и гибели шейха джамийитов халиф сослал Хасана в джунгарские степи на пару с Тариком. Им дали под начало две тысячи ханаттани и вот эти три гвардейские — и приказали обходиться только ими. Они и обходились. Сейчас Хасан ибн Ахмад ехал, чтобы встретиться с нерегилем после долгих месяцев, в течение которых друзья сражались порознь.
…У почерневшей от сажи пожара стены крепости сидели какие-то оборванцы. Приглядевшись, Хасан понял, что это женщины с детьми. Грязная наледь в тени городских стен оплывала рыхлыми надолбами, из которых вытаивали объедки и лошадиный помет. Среди помойных огрызков бродили тощие злые собаки — они подходили и к скрючившимся среди грязных луж женщинам, обнюхивая поникшие головы и лежащие на коленях маленькие свертки, многие из которых уже давно перестали шевелиться. Джунгарки походили на узлы в лавке старьевщика: коричнево-серое тряпье обматывало их в несколько зловонных слоев, нечесаные космы выбивались из-под толстых отрепий. Молоденькая, с еще целыми зубами женщина — почему-то простоволосая, Хасан ясно видел, как солнце блестит на ее заплетенных во множество косичек черных жирных волосах, — сидела и раскачивалась, монотонно подвывая. На расстеленной среди отбросов тряпке лежал увязанный соломенными веревками грязный сверток, в котором с трудом опознавался младенец.
— Это что такое? — мрачно кивнул он в сторону убогого табора.
Вытянувшийся и странно повзрослевший Ханид-толмач пожал плечами:
— Это, господин, харим Кокочу-нойона, главы тайчжиудов. Старый хитрец должен был прислать в заложники любимую жену и двух наложниц с детьми — так нет же, решил, что он умнее всех. Его нукеры привезли в Лошань походный харим из пленных ойраток. Господин Ястреб приказал женщин отправить обратно, а Кокочу изловить и привезти в Лошань.
— Так вот за кем он гоняет моего племянника, — фыркнул в усы Хасан и расхохотался. — Походный харим, надо же… А чего они здесь сидят?
Кони ашшаритов брезгливо переступали в растаявших на весеннем солнце колеях, собаки с лаем прыгали у стремян, гвардейцы лениво отмахивались плетьми. Длинные полукруглые золотистые попоны, обшитые шкурами тигра, ярко переливались на солнце, блестели кольчуги, ослепительно белели рукава туник. Мимо уткнувшихся носами в колени женщин бежали грязные веселые дети, из-под их босых ступней летела грязь, замызгивая и без того жалкий скарб и похожий на хлам человеческий сброд у стены.
— А кому они нужны? Нукеры Кокочу удрали сразу, как только загнали их в крепость. Купцы их не берут, потому как они тупые и все уже пробованные, да еще и с дитями, а джунгары ими брезгуют — ойратки, говорят, да еще и из-под уруута, все равно что обглоданная кость, побывавшая в пасти у собаки, даже рабу в похлебку не годится. Так вот и сидят.
Ребенок одной из несчастных сцепился с собакой за какую-то то ли тряпку, то ли палку, а может, косточку. Вокруг дерущихся немедленно собралась толпа оборванных джунгарских ребятишек и принялась с дикими пронзительными воплями кидаться в них комьями грязи и камнями.
Покачав головой, Хасан отвернулся и поехал под воротный свод — зубья новой решетки из кованого железа нависали над головой как раскрытая пасть чудовища. Вынырнув на солнце с другой стороны, он удивился тому, как громко орут джунгарские дети — их было слышно даже за стеной цитадели. И тут же понял, что вопли несутся изнутри крепости, из лабиринта узких улочек, зажатых между высоченными, в три этажа, стенами домов из мелкого серо-желтого саманного кирпича. К злобно-шакальим и отчаянно- жалобным завываниям присоединился грохот копыт — и тут же все перекрыл свирепый крик. Металлически-звонкий, напряженный от ярости голос ни с чем нельзя было перепутать: Тарик орал на собачьем кочевническом наречии, но Хасан, не понимая ни слова, нисколько не сомневался — скоро трупов над воротами прибавится.
— Ну-ка, братишка, посмотрим, кого ты в этот раз удостоишь петли, — пробормотал ашшарит и погнал коня в переулки, по которым эхом гуляли яростные крики нерегиля.
…- Дяденька, не надо, дяденька-ааа! — мальчишка метался между высокими стенами, пытаясь увернуться от топочущих копыт лошадей и плетей всадников.
Шапку с него уже сбили, и теперь он пытался закрываться рукавами. Фыркающий мохнатый конек толкнул его на ребристую кирпичную стену, тут же больно припечатавшую спину, — а довольно скалящийся уруут в малахае и хорошем суконном толстом халате захохотал и с маху перетянул ему грудь плетью. Мальчик закричал от боли и перегнулся пополам, обхватив жгуче онемевшую грудь руками — на нем была лишь тонкая кожаная безрукавка, и след от удара тут же вспух и закровил. Урууты громко хохотали, потешаясь над его слезами и болью:
— Что, ойратский щенок, визжишь? Буир, теперь твоя очередь, давай, хлестни его по жопе!
Оставалось лишь бежать, бежать вперед — но сил бежать уже не было. Топот, веселые злые крики:
— Гей, гей, куда бежишь, сучонок, я ночью имел твою мамашу за кусок мяса, так она визжала куда как громче! Ха-ха-ха!
Справа стена вдруг провалилась нишей — с дверью, о чудо, с высокой деревянной дверью. Он заколотил в нее:
— Помогите! Откройте! Помогите! Аааа!..
Налетевший сзади уруут принялся хлестать его по спине и заду, гикая и покрикивая:
— Улюлю! Вот, вот, вот тебе! Улюлю, ойрат!..
Извиваясь от боли, мальчишка скребся в грязи босыми ногами и пытался руками закрыть голую голову — копыта пляшущих храпящих лошаденок били совсем рядом, били пыль совсем рядом с макушкой, щеками, ушами, руками.
И тут в переулок ворвался новый грохот — мощных, подкованных копыт. Последовавший за ним нечеловечески громкий и звонкий окрик перекрыл кровожадные завывания уруутов:
— Что здесь происходит, твари?! А ну назад! Взять их!
Урууты заверещали снова, но по-новому: теперь они визжали, умоляя о прощении, умоляя кого-то, кто не отвечал им ни слова, а их явно били, а потом куда-то волокли, судя по звуку ударов и сыпавшимся проклятиям.
Цок, цок, цок. Подкованные круглые копыта ашшаритской лошади остановились прямо перед его носом.
— Ты кто такой? Почему они тебя травили? — голос спрашивал на джунгарском, но мальчик понял —
