от радости человеку. Он бился головой о булыжник площади:
— Я раб рабов святого шейха, да умножит Всевышний его дни и благодать! Я раб его и дети мои его рабы!
И он обернулся и кивнул рослым невольникам-дейлемитам у себя за спиной: те быстро вытащили за локти плачущую девушку в роскошном хиджабе алого шелка, с повязкой из золотых динаров надо лбом:
— В знак скромной признательности пусть шейх примет от недостойного раба дар: это моя дочь, Хайзуран, и она воистину стройна и гибка как тростник! Позвольте мне предложить ее благодатному покровительству святого и-Джама! Доставить наслаждение святому — честь для нас! А уж если шейх почтит ее потомством, то благодарности нашей семьи не будет границ!
И купец снова, плача и вытирая слезы рукавам каба, принялся биться головой о булыжник.
— Ооо, я истинным зрением вижу, что твоя дочь воистину достойна ложа главы джамийитов! — усмехнулся дервиш и жестом приказал муридам взять дрожащую от стараха девушку от невольников.
— Ее мать родила мне четверых сыновей и троих дочерей! — улыбался купец, сверкая зубами на черном от пыли лице. — Она воистину должна унаследовать плодовитость матери и родить шейху тридцатого сына — да благословит святого и-Джама Всевышний, все мы возносим благодарные молитвы наставнику праведности!
И тут со стороны ворот в медину послышались пронзительные крики — и свист плетей, сопровождаемый грохотом копыт.
Гвардейцы, волочившие за веревку связанных локоть к шее, упирающихся и плачущих циркачей, остановились и начали переглядываться.
И тут из ущелья Золотой улицы, ведущей в квартал ювелиров, топоча и гикая, высекая из булыжника искры, плотным строем по трое вырвались конники. С воплями люди шарахнулись у них с дороги, а те, сдерживая пляшующих коней и выкрикивая 'дорогу! Дорогу воинам халифа, сыны праха!', охаживали плетьми мечущихся между их стременами горожан. И таранили верещащую толпу, прокладывая себе широкий коридор — прямо к тому месту, где на тележке зеленщика, сложив руки на груди и мрачно наблюдая за вторжением, в окружении муридов и дервишей стоял Хуфайз Термизи, преемник шейха, наместник ордена Джамийа.
Пихнув острым краем четырехугольного стремени кого-то в плечо, Саид поддал коню по бокам. И, угрожающе поднимая плеть, заорал:
— Дорогу! Дорогу господину Ястребу!
Заслышав страшное имя, толпа взвыла, и на площади началась давка. Ханаттани принялись хлестать наотмашь, направо и налево, людишки закрывали бритые и покрытые чалмами головы локтями, плети вспарывали ткань стеганых халатов, вата летела во все стороны, как птичий пух.
— Ааа! Спасайтесь! Это он! Это правда он! Сюда едет аль-Таммим аль-Кубра, спасайтесь, правоверные!
Аль-Таммим аль-Кубра, 'Величайшее бедствие', или просто Кубра — так в землях Умеяйдов называли Тарика.
— Кубра, Кубра! Эмир верующих снова наслал на нас бедствие, о горе нам!!..
Саид оглянулся: действительно, господин Ястреб въехал на площадь — серый сиглави вскидывал точеную голову и всхрапывал, перебирая ногами, но Тарик крепкой рукой правил конем, не позволяя тому вдыбиться посреди мельтешения рук и оголтелого ора. Лицо господина Ястреба походило на серебряную маску — осененное нездешним спокойствием, бесстрастное, равнодушное. Лицо божества из храмов его, Саида, детства, из тех времен, когда его еще звали Дахарва, и жил он в маленьком городке под названием Дулунн, и был сыном кожевника. Когда его уводили из дома работорговцы — отец оказался должен казне — они брезгливо старались не дотрагиваться до него и тыкали в затылок и в между лопаток тростью: ведь они-то были из тех, к кому не возбраняется прикасаться. Караван купцов, ведший их на продажу на север, в далекую землю Аша-ари, у самой границы свернул на восток, в долину Тиммани. Дахарва навсегда запомнил две огромные статуи, вырубленные в скалах: небесные божества Драупсадхи и Андасадхи сидели, подняв руки в благословляющем жесте. Их лица осенял безмятежный покой, выпуклые слепые глаза смотрели в бесконечность степного горизонта, на губах играла загадочная улыбка. С трудом переступая стертыми кандалами ногами, Дахарва со слезами молился о своем будущем. В Дулунне с порогов храмов на него глядели совсем другие статуи, и выражение их серебряных лиц — презрительно-отстраненное, лишь губы изгибались в жестокой улыбке — не оставляло никакой надежды мальчишке из низшей касты. Сейчас такое лицо и такая улыбка были обращены к жителям Куртубы. Этому городу явно показалось недостаточной обрушенная на него совсем недавно кара. Ну что ж, господин Ястреб вернулся, чтобы полной мерой восполнить не доданное.
Вороной конь Саида давил подковами репу и сельдерей с опрокинутых в панике лотков, переступал через брошенные платки и туфли. Завидев Тарика, толпа стала в ужасе жаться и затихать, и сейчас на площади явственно слышался хруст из-под копыт коней ханаттани — казалось, что всадники давят не огурцы с хурмой, а человеческие кости. Вокруг дервиша, неподвижно стоявшего на тележке с рассыпавшейся кинзой и салатом, образовалась широкая пуганая пустота — и ханаттани, поскрипывая кожей перевязей и панцирей, придерживая всхрапывающих и звенящих подвесками трензелей коней, стали медленно заполнять ее. Взяв в плотное кольцо дервиша со свитой, конники расступились, пропуская вперед своего предводителя.
Господин Ястреб медленно снял с левой руки кожаную перчатку. И улыбнулся стоявшему над ним суфию в остром колпаке:
— Говорят, ты — халифа джамийитов. Так ли это?
— Хвала Всевышнему, — человек провел ладонями по лицу.
— Вот как, — улыбка Тарика вмораживала в землю.
Но только не дервиша: тот стоял как стоял, гордо выпрямившись, и теперь снова сложил руки в широких белых рукавах на груди.
— Говорят, ты умеешь предсказывать будущее, о Хуфайз. Так ли это?
— Если ты знаешь мое имя, Кубра, ты знаешь и мою славу. Я — лишь факир, нищий во славу Всевышнего, и как всякий факир я — в медной крепости, которую не взять мирской молве и земной силе.
— Предскажи свое будущее, о Хуфайз, — прошелестело над площадью.
А суфий вдруг взмахнул рукавами, как крыльями. И уставил в лицо Тарику сухой коричневый палец:
— Мое будущее в руках Всевышнего, ты, нечестивый язычник! А твое я вижу яснее ясного! Хочешь замахнуться на святого шейха, собака? Твою неверную голову принесут из святой долины на пике — во славу Всевышнего и его возлюбленного слуги! Отступись и подожми хвост, как и подобает неверному псу — и возможно, рассеется в сердце шейха то, что было у него к халифу, и он благословит Аммара ибн Амира, во имя Всевышнего, Он милостивый, прощающий…
'Третий вестник', подумал Саид, глядя в спину жестикулирующему дервишу. Все случилось, как и предупреждал господин Ястреб: первый вестник встретил их у границы Ар-Русафа — огромного валуна, испещренного древними письменами и рисунками бегущих за оленями человечков. Дервиш кружился в медленном завораживающем танце. Тарик дождался, когда тот окончит зикр. И тогда посланник шейха и- Джама затряс головой и не своим — дребезжащим и тоненьким — а чьим-то другим, низким и сильным голосом крикнул Ястребу в лицо: убирайся, собака! Прочь со святых земель потомков Али, иначе встретишь свою смерть! Тарик взял из руки Хасана ибн Ахмада дротик и прибил орущего одержимца к серому камню, хранившему следы языческих костров.
Второй вестник ждал их в долине Бадах в виду города — тоже среди обгоревших камней. В долине разложили костры для последователей Зу-н-нуна. Наместник побоялся устраивать казнь в стенах города: и те, кто должен был сгореть, и те, кто их обвинял, — все они были суфиями, пусть и из соперничающих орденов, и кто знал, как их рассудит на своем Суде Всевышний в конце времен. Шейх Ахмад и-Джам прислал к нему факихов и судей из Фаленсийа и Гарнаты — в высоких серебряных уборах-даннийа, звенящих медными пластинами, спускающимися с шапочек на грудь, почтенные старцы потрясали посохами и требовали казни еретиков из ордена Халветийа, подчиняющегося еретику и подлому отступнику аль- Джунайду. Градоначальнику ничего не оставалось, кроме как выдать приказ об аресте Зу-н-Нуна и всех
