'Нельзя утверждать, будто существует непосредственная связь между импортом оружия и экспортом рабов. Торговля последними происходит между Абиссинией и побережьем… Однако наши дела не имеют никакого отношения к темным махинациям бедуинов. Никто не посмеет сказать, что кто-то из европейцев когда-либо покупал или продавал, перевозил или помогал перевозить хотя бы одного раба, будь то на побережье или во внутренних областях'.
Действительно, в данном регионе и в данный исторический момент — конец XIX века! — европейцы уже не пачкали рук этим постыдным бизнесом. Однако они не гнушались
'Я со всей серьезностью напоминаю вам о моей просьбе относительно хорошего мула и двух мальчиков-рабов'.
Иными словами, Рембо пожелал купить двух рабов, как это делали другие европейцы (хотя далеко не все). Когда первый шок от публикации письма прошел, апологетические биографы ринулись на защиту поэта. Во-первых, сам Ильг написал Рембо, что не сомневается в 'его добрых намерениях'. Во-вторых, в письме к своему другу Циммерману Ильг выразился еще более определенно:
'Что касается заказа Рембо (мул, два раба), действуй, как сочтешь нужным, я же полагаю, что можно без особых угрызений совести доверить ему судьбу двух бедолаг'.
Циммерман не исполнил это поручение, и тогда Ильг 23 августа 1890 года отправил Рембо письмо, которым дело о 'работорговле' закрывается:
'Я нашел для вас хорошего мула… Что касается рабов, простите меня, я этим заниматься не могу, я никогда их не покупал и начинать не желаю'.
Вся эта переписка означает, что Рембо желал приобрести рабов для личного пользования. Он, конечно, не был и не мог быть работорговцем, поскольку подобный бизнес для европеского коммерсанта в Абиссинии считался немыслимым — ведь именно европейцы, стремясь покончить с подобной практикой, оказывали нажим на туземцев (как уже было сказано, Англия — пусть даже по причинам чисто политического характера — вынудила абиссинского негуса прекратить работорговлю). Но если бы европейцам было позволено наживаться на продаже рабов, то Рембо, вероятно, не упустил бы такой возможности. В любом случае, теперь пропасть отделяет коммерсанта от того мальчика-поэта, который обожал Жан-Жака Руссо, грезил о 'коммуналистической' республике и призывал ко всеобщему равенству. Вряд ли мальчик-поэт мог предвидеть, что станет опытным 'политиком' в духе дурно понимаемого Макиавелли и сформулирует (в одном из писем к Ильгу) следующие принципы отношения к туземцам:
'… нужно оставаться союзником негров или не иметь с ними дела вообще, если нет возможности уничтожить их всех разом при первом удобном случае'.
Здесь уместно сказать несколько слов и об отношениях Рембо с людьми одного с ним цвета кожи. Семейные агиографы, естественно, не обошли вниманием и этот аспект. По версии Изабель, ее брат превосходил своими нравственными качествами любого святого — скажем, святой Мартин отдал нищему всего лишь плащ, тогда как Артюр готов был снять с себя последнюю рубаху:
'Будь добр, будь щедр! Благотворительность твоя известна всем… Сотни глаз неотрывно следят, когда ты выйдешь из дома. За каждым поворотом дороги, за каждым кустом, за склоном каждого холма встречаешь ты бедняков. Боже, имя этим несчастным — легион. Одному из них ты отдаешь свое пальто, второму — жилет. Твои носки и башмаки перейдут к хромому со сбитыми в кровь ногами. А вот и другие! Ты отдаешь им все деньги, которые имеешь при себе — талеры, пиастры, рупии. Неужели у тебя ничего уже нет для этого дрожащего от холода старика? Конечно, есть. Ты отдаешь ему собственную рубашку. И, оставшись голым, ведешь бедняков к себе и отдаешь им свою пищу'.
В комментариях эта слащавая картинка не нуждается — замечу только, что нет ни единого свидетельства, чтобы Рембо когда-либо помог кому-либо хоть чем-нибудь, тогда как ему самому помощь оказывали многие.
По словам Патерна Берришона, в Абиссинии и в Аравии Рембо пользовался непререкаемым авторитетом не только у туземцев, но и у всех без исключения европейцев. Однако гораздо большего доверия заслуживает мнение Бардея, который был в целом расположен к своему агенту:
'Его язвительное остроумие и постоянные насмешки над окружающими создали ему много врагов. Ему до конца жизни не удалось сбросить с себя эту жалкую злую личину, за которой скрывалось его доброе сердце'.
С самим Бардеем Рембо нередко ссорился, а в письмах к родным именовал самыми нелестными словами. Конфликты часто возникали и с другими европейскими коммерсантами: так, Рембо, обозлившись на покойного Лабатю, сжег все его бумаги, невзирая на протесты осиротевшей семьи, а с Борелли поругался насмерть решая вопрос, кто должен подметать комнату.
Последние годы в Абиссинии были для Рембо довольно удачными. Он возглавил факторию в Хараре под эгидой фирмы Сезара Тиана из Адена, и с этого момента дела его потихоньку начинают идти в гору. В 1888–1890 годы он перестает направлять свои караваны в английский порт Цейла, предпочитая новый французский порт Джибути. Что же касается торговых отношений с Шоа, то они на время замирают, поскольку в 1888 году негус Иоанн и Менелик вступили в борьбу за власть. Менелик отозвал в Антото деджача Меконена и закупил ружья у итальянцев. Над страной нависла угроза войны, но в 1889 году Иоанн неожиданно погиб, и Менелик взошел на трон мирно. Рембо дал такую оценку этим событиям (в письме к родным от 18 мая 1889 года):
'Вы, должно быть, прочли в газетах, что император (император, подумать только!) Иоанн был убит махдистами. Мы здесь зависели от этого императора косвенно. А прямо мы зависим от короля Шоа Менелика, который платил дань Иоанну. В прошлом году наш Менелик взбунтовался против этого жуткого Иоанна, и они уже готовились отгрызть друг у друга носы, когда означенному императору пришло в голову задать трепку махдистам, живущим в окрестностях Матамы. Там он и остался: и пусть дьявол заберет его к себе!'
Для Рембо смерть Иоанна была хорошей новостью: он немедленно расширяет торговлю оружием и становится придворным поставщиком его величества негуса, получив охранные грамоты. Казалось бы, 'золотая' мечта начала сбываться. Теперь он мог бы съездить во Францию, но не хочет этого делать, поскольку боится оставить факторию:
'Дела не позволяют мне уехать отсюда, и, так как я здесь один, как перст, то стоит мне только тронуться с места, чтобы все мое предприятие пошло прахом'.
Но вскоре тяжелая болезнь заставит его вернуться на родину.
Смерть негоцианта
Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты
И хриплый голос твой при случке, бегемот,
Я, неподвижностей лазурных соглядатй,
Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод.[83]
В конце 1890 года у Рембо начались страшные боли в правом колене — по его словам, все это случилось внезапно. Правда, еще в 1887 году он жаловался на ужасный 'ревматизм' и пульсирующую боль в ноге, однако вскоре все прекратилось. Вероятно, поэтому он и на сей раз надеялся, что боль пройдет сама собой. Затем попросил мать выслать ему специальные чулки, которые носят при варикозном расширении вен. Но эта мера не помогла: с каждым ему становилось хуже — он едва мог ходить, а потом слег. Нужно было отправляться в Аден — только в этом городе был европейский врач.
Ему соорудили носилки с кожаным верхом, и шестнадцать туземцев понесли его в Цейлу. С 7 по 17 апреля он делал заметки, в которых запечатлел некоторые подробности этого скорбного пути. В письме к
