Хелена... Поподробней, подсудимый.
- Я подошел к ней и говорю: здравствуйте, а где фройляйн Аделинда? А она мне говорит: уволилась. Я говорю: очень жаль. А вы не можете мне помочь? А она говорит: и что бы вы хотели? Я ей: у меня две тетушки и мама, им надо купить подарки, но такие, каких они сами себе не купят, хотя целый день только тем и занимаются, что набивают пакеты всякой фигней... Что может не купить себе женщина, если кроме шопинга ничем не занимается? Она смеется. Мы стали смотреть все подряд. Я рассказывал про тебя, про маму и про Соню, она все время смеялась и говорила, что я счастливый человек и что у меня очень интересные родственники. Потом я ушел. И сказал, что завтра зайду ближе к четырем, потому что она до четырех работает и можно будет погулять... по магазинам, например. Или еще куда-нибудь сгулять...
- Под луной, с факелом и тайно сбежав ты можешь гулять по Берлину вечность, - качаю головой я. - Тем более с такой девушкой.
- С какой «такой»? - вскидывается Герка.
- С девушкой, которой кажутся интересными три старых плюшки, если они - твои родственницы. Я тебя умоляю, Герочка, не вздумай весь завтрашний вечер трындеть о нас. Иначе у твоей Хелене останется ощущение, что она гуляет не с тобой, а с томом Чехова под мышкой. Три сестры в вишневом саду и все такое. Ты же ей понравился, да?
- Я не знаю пока...
- Зато я знаю. Ты не можешь не нравиться, особенно если учесть твой волшебный немецкий, сильно обогащенный чтением лирики вслух и с возвышения, каковым ты пренебрегаешь с шестилетнего возраста...
- Ася! - строго говорит Гера. - Во-первых, она знает русский. В Берлине многие учат русский. Во-вторых, я в ее присутствии никакой лирики не помню. Хотя ту табуретку и «Хелиген найт»[40] хором никогда вам не прощу. И если на Рождество вы опять заставите меня петь этот псалом...
- Ты уйдешь из дому в сырую ночь и замерзнешь насмерть в кафе «Вальгалла», как сделал это в прошлом году. Потом твое мертвое тело придет домой и ляжет спать поперек гостиной, головой под елку, как оно любит.
- Ася, я пригласил ее к нам на Рождество.
- А ты времени даром не теряешь, - одобрительно подмигивает нарисовавшаяся в дверях Сонька. - Моя выучка!
- Ну, мы выбирали тебе игрушки на елку и она сказала: когда родители были живы, она очень любила этот праздник...
- Она еще и сирота? - изумляюсь я. - Гера, женись. Не надо дожидаться Рождества и знакомства с нами. После этого инцидента хорошая немецкая сирота, знающая русский язык, за тебя не пойдет. А до кошмарного прозрения у тебя есть крепкий шанс обрести жену, натюрлих. Все Сонькины ПМЖ будут в восторге.
Гера смотрит на меня усталыми глазами. Иногда мне кажется, что он - мой дядюшка, а я - его непутевая племянница.
- Да уж! - вздыхает Софи. - Если она увидит наше несуразное семейство, ей поплохеет. Мы странные люди - каждый живет на вершине собственной горы, поплевывает в долину и плохо контачит с реальностью... Мы для нее чересчур экстравагантны.
- Вообразили себе какую-то бюргершу, - хмурится Гера, - заранее всё для себя решили...
- Мы просто основываемся на богатом жизненном опыте! - хохочет Соня. - Мы уже стольких людей неординарностью напугали!
- А я все-таки приведу ее, - упрямится Гера.
- Конечно, приводи! - хором соглашаемся мы.
- Что-то я такое слышала насчет елочных игрушек... - хитро прищуривается Сонька.
- Жадина! - Герка выходит из комнаты и возвращается с объемистой коробкой.
И тут начинается: «ой, какая прелесть», «ой, зачем столько», «ой, они такие дорогие»... Феечки в газовых кринолинах, крокодилы в туфлях на каблуках, котяры с бантами на упитанных шеях - нет ничего прекраснее елочной игрушки ручной работы. Не пополнять коллекцию фей и крокодилов невозможно. Если когда-нибудь елки начнут падать под их тяжестью, Сонька будет ставить две елки. Или сколько потребуется. В каждой комнате по елке, одну в сортире и еще парочку - на балконе.
Рождественские настроения сгущаются в воздухе колдовским туманом. Вот-вот из него материализуется Санта-Клаус и подарит каждому из присутствующих пожилых детей по волшебной кукле. А Герке - целую Коппелию[41]. Кирхи звонят, обступив нас со всех сторон. Вдалеке торжественно распеваются органные трубы. В новом году все будет по-другому. Не знаю, как, но ха-ра-шо.
* * *
Какая странная судьба: всю жизнь, боясь потерь, жить не своим, а чужим, и не всегда заимствованным, чаще ворованным, – чужими семьями, чужими детьми, чужими интересами, чужим умом; и однажды обнаружить, что якобы чужое на самом деле давным-давно твое, дорогое и единственное, но по-прежнему числится чужим и в любой момент может быть отнято, вырвано из рук – и ты его больше не увидишь, и жить тебе станет незачем; но умнее ты не станешь, и только страх твой еще больше разрастется и закроет собой узкую полоску горизонта, последний отсвет последней надежды…
Герка уходит. Он уходит в свою - отдельную от нас - жизнь. Его взросление все заметнее с каждым романом. Геркины девушки все меньше походят на персонажей комиксов - они стали человечнее и уже вполне подходят для реальной жизни, а не только для приключений, которые приятней вспоминать, чем переживать.
Верный признак, что юноша становится мужчиной. И процесс уже близок к завершению. Желание жить, а не просто рассказывать приятелям «был у меня такой случай» - желание взрослого человека. Приходится признать: про Хелену и рассказать-то будет нечего. Она совершенно не для рассказов. Она - для души.
Это-то меня и пугает. Радует, конечно, но и пугает. Ощущение, что вот, планировала-планировала я Геркино повзросление на отдаленные-грядущие времена, а времена раз! – и постучали в дверь, пока я своему вроде бы малолетнему племянничку пирожки пеку. Поздно, говорят, тетенька. Вашему племяннику хоть пирожки и не помешают, но для полного счастья ему нужно то, чего вам совершенно не нужно – близкий человек со стороны. Посторонний близкий. Именно ему он будет рассказывать свои мысли. Именно с ним начнет делиться планами. Именно с ним станет проводить каждую минуту свободного времени. А время, которое он проведет с вами, отныне будет числиться несвободным. Обязаловом оно будет числиться. И на расспросы ваш недавно такой откровенный племянник отвечать начнет с неохотой. И не стоит прессинговать, добиваясь былой откровенности. Себе же хуже сделаете. Смиритесь, любящая тетя. Смиритесь и отойдите на задний план, к выцветшей дальней кулисе…
Вот и все. Отныне наши суда, ведомые все тем же Мореходом, перестали дрейфовать вместе и расходятся, расходятся неотвратимо, курс на зюйд-зюйд-вест, курс на норд-норд-ост, право руля, лево руля, до встречи в порту приписки, а может, и прощай, не вечно же нам быть вместе…
Именно здесь и сейчас, на пароходике, разглаживающем, точно утюг, серую ленту Ванзее[42], я вижу это особенно ясно – вижу и ничего поделать не могу.
Удивительно, до чего похожи эти двое – Герка и Хелене. Или Хелена. Неважно. Одним словом, Хеленка. Хеленка, которая явно хочет мне понравиться. Как потенциальной свекрови, что ли?..
Потому, наверное, и пошла за мной на верхнюю палубу. Хотя здесь не просто ветрено – здесь воздух хлещет тебя по щекам и таскает за волосы, словно барыня сенную девку. Ветер как будто срывает на нас застарелую злобу. Как будто хочет нас наказать за что-то неведомое нам. За необъясненную и необъяснимую вину. Или за выдуманную вину. Что, впрочем, нередко одно и то же.
Мы угрюмо терпим самодурство ветра. Я гляжу на заросшие берега, на далекую тучу, шагающую по небу на слоновьих ногах дождя, ежусь и вспоминаю зажигалку Морехода. Эх, мне бы она сейчас пригодилась! А за моей спиной стоит и сопит яркое свидетельство неотвратимого взросления Геры.
Хелене – не Аделинда. Ну вот совсем. В ней все как-то… основательно. Она все делает спокойно и неспешно: двигается, говорит, думает. И надето на ней такое красивое, удобное и качественное, точно никакой одежды вообще нет, и крупное, с округлыми формами тело ничем не стеснено. Из-за долгого молчания кажется, что под золотистыми прядями в созерцательно-философской тиши созревают глубокие мысли. Впрочем, чем черт не шутит, может, и созревают…
При ней нам как-то неудобно дурачиться. Я делаю солидный вид, хотя выходит не очень. Я себя вижу со стороны – хмурая, взъерошенная тетка с красным шмыгающим носом. Вряд ли я Хелене понравлюсь. Ну и черт с ним совсем.
В разрывах туч сквозит солнце и по мрачным серым волнам скачут нахальные зайчики. Здоровенные такие. Зайцы это, а не зайчики. На фрикасе бы их…
Пароход идет мимо островка, сплошь заросшего деревьями. Здесь гнездятся птицы. Много толстых, закормленных туристами птиц. Ни одна из них, небось, за всю жизнь червяка не склевала. У них тут общепит неподалеку, у пристани Кладоу. Прелестное место это Кладоу. У самого берега - куча ресторанчиков с видом на воды, на птиц, на радугу в поднебесье и на причал, весь в стройных яхтах.
Мы идем обедать. Хорошо, если трапеза разорвет дружное молчание, затянувшееся до неприличия. Не хочу выглядеть букой. Не хочу, но выгляжу. Это потому, что я злюсь на Герку. На моем месте должна быть Майка. Она ему мать, не я. Вот и выставлял бы ее на смотрины – нет, надо было меня в оборот взять!
Уж Майя Робертовна не смолчала бы. Поговорила бы и за экологию, и за политику, и за культуру-мультуру… Произвела бы впечатление дельной, разумной, жесткой и et cetera, et cetera. А я… я могу только переживать и отмалчиваться. Такая натура.
В голову лезут нехорошие мысли: если у Герки с Хелене серьезно, он же может тут остаться. Приятно посмеяться над советами всяких ПМЖ, но отчего бы молодому человеку не
