Мы все замираем в ожидании.
— Господин Ланлер, вот, если хотите знать, что я думаю, — заканчивает она с выражением грубой и низкой жестокости в голосе.
Одни протестуют, другие воздерживаются. Я утверждаю, что Ланлер не способен на такое преступление:
— Он? Боже мой! Да, у него, бедного и храбрости не хватило бы на это.
Но Роза с еще большей ненавистью в голосе настаивает на своем:
Не способен? Та-та-та! А маленькая Жезюро? А девочка из Валентена? А маленькая Дужер? Вспомните-ка? Не способен?
Это другое дело, это другое дело.
В своей ненависти к Ланлеру другие не идут так далеко, как Роза, до формального обвинения в убийстве. Он сожительствует с маленькими девочками, которые соглашаются на это? Что же! Еще куда ни шло. Но чтобы он их стал убивать? Нет, невероятно. Роза упорно стоит на своем. С пеной у рта, стуча по столу, она волнуется, кричит:
— Да говорю же я вам, что так, да я положительно уверена в этом.
Молчавшая до сих пор госпожа Гуэн, своим бесцветным голосом заявляет:
— Барышни мои, в таких делах трудно сказать что-нибудь. Для маленькой Жезюро это было неслыханное счастье, что он ее не убил, уверяю вас.
Несмотря на авторитет лавочницы и на упрямство Розы, которая не хочет, чтобы вопрос был отложен, все начинают перебирать подходящих людей, которые могли бы быть виновниками этого преступления. Таких оказывается очень много, это все те, против которых у них имеется какое-нибудь неприязненное чувство, злоба, ревность. Наконец, тщедушная, бледная женщина с крысиной физиономией высказывает свое предположение:
— Знаете, на прошлой неделе появились у нас двое капуцинов. Вид у них подозрительный. Они повсюду расхаживают и милостыню собирают. Не они ли это?
Все возмущаются:
— Честные, благочестивые монахи! Святые люди! Это ужасно.
Когда мы уже расходимся, высказав всевозможные предположения, Роза с ожесточением повторяет:
— Я вам говорю, я вам говорю, что это он.
Прежде чем войти в дом, я остановилась у сарая, где Жозеф чистил свою сбрую. Над столиком, на котором были симметрично расставлены бутылки с лаком и ящики с мазью, сверкал своей оправой портрет Дрюмона. Чтобы придать ему больше величия, должно быть, Жозеф украсил его венком из лавровых листов. Напротив висел портрет папы, который весь почти был закрыт конской попоной, повешенной на гвоздь. Тут же на полке лежала пачка антиеврейских брошюр и патриотических песен.
Из любопытства я неожиданно спросила:
— А вы знаете, Жозеф, что в лесу нашли маленькую Клару убитой и изнасилованной?
В первый момент Жозеф сделал какое-то движение от неожиданности — от неожиданности ли? Мне показалось, что при имени маленькой Клары какая-то дрожь пробежала по нему. Но он быстро оправился.
— Да, — сказал он твердым голосом. — Я знаю. Мне сегодня утром в деревне рассказали.
Он совершенно равнодушен и спокоен. Большой черной тряпкой он аккуратно чистит свою сбрую. Я любуюсь могучими мускулами на его руках, белизной его кожи. Из-за опущенных ресниц не видно его глаз, которые прикованы к работе. Но я вижу его рот, весь его огромный рот, огромную пасть хищного, чувственного животного. И у меня слегка сердце сжимается. Я продолжаю его спрашивать:
— А известно кто это сделал?
Жозеф пожимает плечами. Не то шутя, не то серьезно, он отвечает:
— Бродяги какие-нибудь, негодяи.
После короткого молчания он продолжает:
— Вот увидите, что их не поймают. В магистрате ведь все продажные люди сидят.
Он вешает вычищенную сбрую на место и, указывая на портрет Дрюмона, прибавляет:
— Вот если бы он тут был! А!
Когда я ушла от него, я почувствовала, не знаю почему, какое-то особенное беспокойство.
Эта история даст материал для разговоров; можно будет, наконец, немного развлечься.
Иногда, когда хозяйки нет дома и становится очень скучно, я выхожу на дорогу к калитке, где меня встречает Роза. Она вечно следит и видит все, что у нас происходит, кто приходит и уходит от нас. Она все больше жиреет, толстеет и краснеет. Губы у нее висят, а корсаж не может сдержать бушующих волн ее груди. Непристойные мысли все более овладевают ею. Она только это и видит, только об этом и думает, только этим и живет. При каждой нашей встрече она первый свой взгляд бросает на мой живот, первое ее слово всегда одно:
— Помните же, что я вам советовала. Как только что-нибудь заметите, сейчас же идите к госпоже Гуэн, сейчас же.
Она помешалась на этом, это стало у нее настоящей манией. С некоторым раздражением в голосе я отвечаю ей:
Откуда мне это заметить? Ведь я здесь никого не знаю.
Ах! — восклицает она. — Долго ли до беды. Забылась на минуту. Очень просто и готово. Много я таких, как вы, видела, были уверены, что у них ничего нет, а затем оказывалось. Но с госпожой Гуэн можно быть спокойной. Это настоящее благословение для нашего края — такая умная женщина.
Она воодушевляется, и ее отвратительная, толстая кожа двигается оъ волнующих ее страстей.
— Раньше, моя дорогая, здесь только детей и встречаешь бывало. Город был переполнен детьми. Одна мерзость! Они кишели на улицах, как куры на птичном дворе, сколько от них было визгу, шуму! Все было усеяно ими! А теперь, не знаю, обратили ли вы внимание, теперь их не видно стало, их почти больше нет.
С какой-то слюнявой улыбкой на губах она продолжает:
— И это не потому, что девицы меньше шалить стали. Нет, Боже мой. Напротив. Вы никогда по вечерам не выходите, но попробуйте прогуляться в девять часов, под каштанами, вы увидите. Везде на скамейках парочки, обнимаются, целуются. Это очень мило. Мне, знаете ли, любовь очень нравится. Я понимаю, что без любви жить нельзя. Да противно иметь дело с этой детворой. Но их не бывает теперь, их не бывает больше. И все благодаря госпоже Гуэн. Всего каких-нибудь несколько неприятных минут, ведь не целое же море, наконец, придется выпить. На вашем месте я и задумываться не стала бы. Такая красивая девушка, как вы, такая изящная и, наверно, очень красиво сложенная и ребенок, это было бы убийственно.
— Успокойтесь, у меня нет никакого желания иметь ребенка.
Да. Да, никто этого не хочет. Только… А скажите, Ваш хозяин никогда вам не делал предложение?
Нет.
Удивительно. Ведь он известный. А в саду, утром, когда он около вас так близко стоял?
Уверяю вас…
Роза недоверчиво качает головой.
— Вы ничего не хотите говорить, вы мне не доверяете, это ваше дело. Только шила в мешке не утаишь.
Она выводит меня, наконец, из терпения.
— Послушайте! — крикнула я ей, — вы, должно быть, воображаете, что я готова спать с кем угодно, даже с отвратительными стариками?
Она ответила холодным тоном:
— Э! Моя милая, не задирайте нос, пожалуйста. Другие старики стоят молодых. Это верно, что ваши дела меня не касаются. Ведь я же так и сказала.
В заключение она ядовито замечает, заменив свой мед уксусом:
— Наконец, это вполне возможно. Очевидно, ваш Ланлер предпочитает более зеленые плоды. У
