другие — поперек. Выдерживаются некие пропорции и размеры! Древние строители действовали не просто по наитию, но соблюдали какие-то эмпирически открытые законы. Если применить здесь компьютер и найти соответствующие цифровые выражения, то… Да, молодой человек! — с подъемом воскликнул профессор, упуская в пылу вдохновения то обстоятельство, что Хомутов был человеком примерно одних с ним лет. — Да, это почти готовая диссертация!
Возможно, почтенный профессор в глубине души искренне полагал, что конечной целью эволюции живой природы было создание существа, могущего написать диссертацию.
— Так, и что вы предполагаете обнаружить там, на глубине? — поинтересовался он.
— Трудно сказать… Могильник разграблен, как и все более или менее значительные хуннские погребения, — смущенно сказал Хомутов. — Грабительский ход идет вон там, где — видите? — все беспорядочно перемешано. Кости, куски дерева, камни…
— Ага, ага! — с живостью отозвался профессор, — Вижу. Так… таранная кость… кажется, конское копыто…
— Да. А кто грабил и когда — неясно. В „Хоу Хань-шу“, „Истории младшей династии Хань“, глухо упоминается, что где-то в первом веке новой эры ухуаньцы[27] раскопали могилы хуннских шаньюев… Видимо, тем же относительно недавно занимались и буддийские монахи, из древних костей они готовили какие-то лекарства. Так что отделанный золотом саркофаг мы здесь, конечно, не найдем. Остаться могли, скажем, повозки, хозяйственная утварь, обломки керамических сосудов. Недаром же археологию в шутку называют наукой о битых горшках…
— Буддийские монахи… Любопытно! А вот относительно золотого саркофага, то… откуда бы такое у полудиких кочевников?.. Все-таки не гробница же Тутанхамона.
— Полудикие кочевники… — задумчиво проговорил Хомутов. — Да, к сожалению, это довольно распространенное заблуждение. И идет оно вот от чего. Древние китайцы были убеждены, что их страна расположена в центре мироздания, почему и именовали ее „Поднебесной“ и „Срединной“. Не удивительно, коль при таком взгляде все прочие народы представлялись им варварами, которых в лучшем случае следовало приводить к покорности, в худшем же — презирать и опасаться. В этом смысле весьма показательна этимология слова „хунну“. Древние китайцы писали это слово двояко: „хун-ну“, что означало „злой невольник“, и „гун-ну“, что означало „почтительный невольник“. Однако у монголоязычных народов есть слово „хун“, то есть „человек“. Видимо, так называли себя сами хунны… Поскольку о большинстве народов, соседствовавших с Древним Китаем, ученые смогли узнать только из китайских летописей, то в их воззрения так или иначе вкрадывалась точка зрения древнекитайских летописцев. Но даже и они, отнюдь не питавшие симпатий к своим воинственным северным соседям, не в силах были скрыть всей правды. В „Истории Троецарствия“ сообщается, что в середине третьего века новой эры китайское посольство посетило страну Фунан, располагавшуюся на территории нынешней Камбоджи. Вернувшись, послы сообщали, что у фунанцев есть письменность, которая напоминает письменность хуннов. Чтобы дать представление о вещах незнакомых, их обычно сравнивают с чем-то хорошо известным. Это естественно. Видимо, письменность хуннов была достаточно известна древним китайцам. В летописном труде „Цянь Ханьшу“, „История старшей династии Хань“, мы читаем о том, что хунны, вытесненные китайцами с лучших своих земель, печаль свою по этому поводу излили в стихах… Виноват, — спохватился Хомутов, — я, кажется, немного увлекся. Но согласитесь, Ефим Лазаревич, можно ли народ, имевший, как знать, свою письменность и поэзию, называть полудиким?
Ефим Лазаревич снисходительно усмехнулся, пожал плечами.
— Гм, я понимаю, эта тема вас волнует, она вам близка, но позволю себе заметить, Петр Петрович…
— Прокопий Павлович, с вашего позволения, — Хомутов решился-таки поправить профессора.
— Ах да, прошу прощения! Так вот, Прокопий Павлович, в науке наши личные симпатии или антипатии, увы, ничего не значат. Она, голубушка, признает только факты.
— Мам! — подал голос Енюша. — Здесь жарко, пойдем лучше в машину.
— Пойдем, Енюша, пойдем! — оживилась супруга профессора, и глаза ее, подернутые дымкой вежливой скуки, вмиг обрели смысл. — Тут и в самом деле душновато, да и нет ничего для тебя интересного.
Следом за ними ломкой походкой отбыла и девица, неотступно сопровождаемая молодым человеком с фотоаппаратом.
Профессор мужественно остался и продолжал внимать Хомутову, который с жаром толковал о художественных достоинствах предметов из Ноинулинских курганов.[28]
Был тихий солнечный день конца лета. Под почти отвесными лучами мертвенно и резко, как кости, омытые многими дождями, белели камни захоронения. Причудливая фигура, образуемая ими, более чем когда-либо напоминала сейчас неуклюжий человеческий остов. Тишина, которую не в силах был нарушить торопливый сбивчивый голос Хомутова, склонила свои знамена над раскрытым могильником двухтысячелетней давности.
Видимо, профессор — а он был пожилой и, конечно, конечно же умный человек — все же понял, что перед ним не просто объект для написания еще одной или нескольких диссертаций, а нечто большее, что народ, давным-давно исчезнувший с лица земли, вкладывал какой-то очень важный смысл в этот начертанный камнями символ, громадный и немой…
— Не надо, Прокопий Павлович, — проговорил вдруг профессор. — Мне трудно об этом судить, я ж не специалист. — Помолчал и задумчиво добавил: — Сик транзит глориа мунди… [29]
— в тон ему немедленно откликнулся поэт.
Профессор оглянулся. Рядом, равнодушно помаргивая, торчал какой-то сомнительный малый, который ну ни при какой погоде не должен бы, кажется, произнести эти торжественные, как готический собор, строки великого кубинца Хосе Мариа Эредиа. Первоначальное легкое недоумение в глазах профессора сменилось черт те чем. Так мог смотреть библейский Валаам на свою вдруг заговорившую ослицу. „Готово, вот и галлюцинации начались!“— было написано на его лице, когда он взялся рукой за лоб.
— Знаете, я что-то устал, — пробормотал профессор. — В мои годы слишком острые впечатления, видимо, противопоказаны… Спасибо, любезнейший Прокопий Павлович, было весьма интересно. — И, не удержавшись-таки, машинально добавил: — Очень диссертабельный объект!..
В машину он сел с совершенно потерянным лицом, слабо помахал на прощанье, и „Волга“, мягко покачиваясь на ухабах, покинула лагерь археологов.
Работу в этот день закончили поздно. И хотя уже наступили сумерки, Хомутов и Олег, не сговариваясь, остались на раскопе. Прокопий Павлович, недовольно покашливая, осматривал стены и ворчал:
— Ох и рухнет вся эта баррикада, ох и рухнет… Олег сидел наверху, обхватив колени руками. Посвистывал, лениво озирался, однако ж во всем его теле гудело напряжение, беспрерывное, скрытое, почти незаметное со стороны, как дрожь машины, стоящей с заведенным мотором.
— Ну что ты там делаешь? — не выдержал Хомутов. — Ступай в лагерь!
— Сил нет…
Еще минут пять прошло в молчании.
— Забавный мужик этот профессор, — заявил вдруг поэт. — Неплохой, видно, человек, да жена дрянь.
— Эк-ка! — поразился Хомутов. — Это с чего ты взял?
— Видно же.
— Видно… Умный больно о чужих женах рассуждать. Вот женись сам, тогда и рассуждай.
