— А я женат, — сообщил поэт.
— Да ну? — еще больше изумился Хомутов. — А я думал… Ни одного письма за все это время, и вообще… Что ж ты тогда Ларисе голову морочишь?
— Кто, я?! — поэт даже привскочил. — Ну, знаете ли, Прокопий Павлович! А с чего вы взяли?
— Ну ошибся я, значит, ошибся! — рассердился вдруг Хомутов. — Может человек ошибиться?
— Отчего ж, — пожал плечами Олег. — Пожалуйста! Хомутов отвернулся, некоторое время расхаживал по раскопу, ворча и пробуя кое-где тростью каменную кладку, потом выбрался наверх и присел рядом с Олегом.
— А над профессором ты напрасно подшутил, — заметил он. — Что ни говори, а высказывал он толковые вещи.
— Как же-с, как же-с, — отвечал поэт. — Он выдающийся знаток млекопитающих, а известно, что хунны относились именно к этому классу живых существ. Как, впрочем, и весь род человеческий. Так что он может рассуждать о них с полным знанием дела.
— А ты злой, оказывается…
— Нет, Прокопий Павлович, наверно, лишь становлюсь. Вы только вдумайтесь: перед ним не чье- нибудь, а его, наше, человеческое прошлое, присмотреться — и увидишь, что оно еще живое, кровоточащее, а он все о диссертации талдычит. Нет, Пушкин все-таки правильно говорил, что дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим.
— Те-те-те, осади назад! — проговорил Хомутов негромко, но очень сердито. — Как ты смеешь, ничего ровным счетом не зная о человеке…
— Да вовсе не профессора я имею в виду, — досадливо отмахнулся Олег. — Разве вы никогда не видели обывателя, абсолютно убежденного, что поскольку он умеет пользоваться телевизором, то уже умнее Архимеда? А древние изделия из золота, которые переплавлялись в слитки? Может, вам еще рассказать, что такое палимпсесты?[30]
— Я имею представление о палимпсестах, — сдержанно отвечал Хомутов и чисто бальгуровским жестом пригладил усы. — Как-то раз — до тебя это еще было — проходили здесь туристы. Молодые люди, из центра откуда-то. Осмотрели они раскоп, находками всё интересовались. Особенно им понравились ритуальные сосуды — эти маленькие, грубо сделанные горшочки, что клались в могилу. Пристали ко мне: „Папаша, продайте эту глину!“ — „Зачем вам?“ — „Спрашиваете! Это же ультрамодный примитив! Поставить такое на секретер — все закачаются“. А ведь культурные, казалось бы, люди. Мне за них ужасно неловко было. У Харитоныча насчет старых икон справлялись… Бес потребительства одолевает… Вот я сегодня о золотом саркофаге упомянул. Сие уж по привычке. Потому что, когда говорят об археологии, людям сразу мерещатся клады — скифское золото, сокровища царя Приама, найденные когда-то Шлиманом…
— Или диссертации, — все не мог успокоиться Олег.
— А ведь это побочное, не главное. Главное — душа и мысли ушедшего народа. Для меня, например, неизмеримо дороже всех золотых саркофагов вот эти чудом сохранившиеся стихи поэта Древнего Египта:
– Ага! — Олег стремительно повернулся. — Признавайтесь, вы пишете стихи!
Хомутов смущенно закряхтел.
— Баловался в молодости… Для себя, разумеется, для себя… Сам понимаешь, тебе я их читать не стану, — Хомутов усмехнулся. — Но вот стихи хуннов, если б они мне были известны, — о! — я бы почитал с удовольствием.
— Да, вы что-то говорили профессору о стихах… Разумеется, они не сохранились?
— Еще бы! Никакого намека на хуннскую письменность ни в одном захоронении. Видимо, они писали на выделанной коже… вроде пергамента. Конечно, за такие-то века все истлело в пыль…
Медленно взошла над лесом луна, круглая, чуть подернутая багровой дымкой, и тогда деревья, стоявшие до этого стеной, расступились, таинственная глубина обнаружилась меж ними. Лунный свет коснулся и стен захоронения, отчего они тотчас изменились, обретя мертвенную белизну и — странным образом — некую жизнь, что поэта ничуть не удивило — с самого первого дня он не переставал ощущать ее присутствие, почти неуловимое, как эфемерное тепло в пепле давно погасшего очага. Должно быть, именно это и заставляло Олега и Хомутова как-то невольно понижать голоса и в то же время наполняло сказанное особым смыслом.
— Да, в пыль… — Хомутов скорбно покачал голо вой. — Ну что, пойдем, не то ужин остынет…
Они поднялись и медленно пошли, словно совершая ритуальный обход вокруг саркофага почившего вождя. Луна поднялась уже довольно высоко, затопив меловым светом своим самое дно раскопа. Безмолвная свидетельница минувшего, она вновь наблюдала это молчаливое движение людей — но теперь уже иных — идущих в обход стен захоронения…
Олег направился к лагерю вслед за Хомутовым, но вдруг остановился. „Пора!“ — пронзила его мысль.
— Прокопий Павлович! — окликнул он. — Вы идите, а я еще немного посижу у раскопа.
Он повернулся и, торопливо шагая по мешанине лунных теней, уже видел гонца, который, не разбирая дорог, мчится с краткой вестью от западного чжуки к князю Бальгуру, терпеливо ждущему ее вот уже четыре с лишним года…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Идут небесные Бараны,
Плывут астральные Ковши,
Пылают реки, горы, страны,
Дворцы, кибитки, шалаши.
Ревет медведь в своей берлоге,
Кричит стервятница-лиса,
Приходят боги, гибнут боги,
Но вечно светят небеса!
В этот день с утра свободные от дел мужчины потянулись в соседнее урочище, где в огромном загоне, обнесенном высоким ограждением из жердей, бродило около сотни лошадей — молодняк, лишь недавно приученный ходить под седлом. Низкорослые, страшно выносливые, с грубыми, словно из гранита вытесанными головами, кони эти были порождением суровой природы необъятных степей Срединной Азии; из многих великих и малых рек будут утолять жажду их крепконогие потомки; неся на себе воинственных всадников, доскачут некогда и до середины Европы — до кровавых Каталаунских полей…[31]
Люди, толпившиеся вокруг загона, негромко переговаривались, обсуждая достоинства того или иного коня, изредка посматривали в сторону главного табунщика — кривоногого широкоплечего старика. Сегодня предстояло испытание стрелой — последний и самый важный этап обучения боевых лошадей. Оттого главный табунщик был преувеличенно спокоен и почти не разговаривал со своими помощниками. Все ждали только князя, чтобы начать испытания.
Наконец Бальгур прибыл, сопровождаемый нукерами и сыном — семнадцатилетним воином, одетым в кожаный панцирь с металлическими бляхами на груди. Князь, не покидая седла, долго рассматривал
