следил за тем, как им отрубали головы.
Мясник вынес из расположенной напротив лавки клетку с курами, достал, одну, деловито отделил голову и подбросил туловище в воздух. Оно пролетело несколько метров и беспомощно упало на землю. Туча мух, потревоженная этим жестом, вновь опустилась на большой пласт мяса, повешенный для просушки. У меня свело живот.
В Бишеме нам очень обрадовались. Но, увидев, что нас сопровождают ланкастерцы, управляющий тут же умолк. Мое распоряжение угостить солдат элем и сосисками с ржаным хлебом он выполнил неохотно, но когда на следующее утро я пришла, чтобы попрощаться с Уильямом Норрисом, то увидела, что управляющий и несколько служанок помоложе собрались вокруг ланкастерцев. Все шутили и смеялись. Управляющий даже предложил для страховки проводить их через город, который считался вотчиной Уорика.
– Хорошо, что вы приехали после наступления темноты, – сказал он им, садясь на лошадь, – иначе этот лебедь на мундирах мог бы вам сильно повредить.
Я хотела пожелать Уильяму безопасного возвращения, мира и долгой жизни, но не сделала этого. Наша судьба находилась в руках капризной Фортуны. Если повезет Уильяму, то не повезет Джону. Поэтому я просто поблагодарила его и пожелала удачи.
Большая часть Беркшира принадлежала йоркистам, опасность со стороны ланкастерцев миновала, и я успокоилась. Особенно после воссоединения с моей маленькой Лиззи. Проведя в Бишеме неделю, мы поехали дальше, в кембриджширское поместье Борроу-Грин, где я родилась. Я скучала по своему старому дому. Укрепленный манор, который я унаследовала от отца, был основан еще во времена саксов; армия там не поместилась бы, но стены были достаточно крепкими, чтобы защитить нас от банд мародеров, представлявших собой большую угрозу.
Вскоре после приезда я отправилась в пустое восточное крыло, где в детстве проводила много времени, бегая по длинным коридорам и прячась от няни в темных углах и щелях. Пройдя по знакомому узкому коридору с потолком из множества арок, облицованных красным кирпичом, я миновала несколько комнат, остановилась в углу, где обычно ст0ял сундук, и осторожно уперлась ладонями в кирпичную стену. Фальшивая стена подалась, и я очутилась в маленькой комнате с узким окном. Сквозь трещины в потолке пробивался свет. С большого железного крюка, вбитого в потолок, свисал канат. Я закрыла дверь. В детстве, чтобы достать до каната, мне приходилось прыгать, но сейчас я просто взяла его в руки, сняла халат и начала качаться, как делала, когда была маленькой. На мгновение я почувствовала себя свободной, как птица, и снова стала девочкой, с радостным криком убегающей по траве от няни. Окружавший мир вращался, время приобретало форму и становилось материальным. Его прикосновение было чувственным, как прикосновение шелка, и заставляло плавиться прошедшие годы.
Я снова слышала жалобу няни: «Исобел убежала и чуть не свалилась в ручей. Она слишком дикая и необузданная; девчонку нужно укротить ради ее же пользы. Позвольте мне проучить ее розгой». И ответ отца: «Нет. Грань между необузданностью и смелостью слишком тонка, а чтобы прожить жизнь, Исобел понадобится вся ее смелость». А потом произошло что-то странное. Я увидела рядом с собой девочку лет шести; она смеялась и раскачивалась на канате, подражая каждому моему движению. По лицу малышки было видно, что время прикасается и к ней тоже, потому что это лицо быстро теряло невинное выражение. А потом девочка исчезла.
В последующие недели я проверяла счета и занималась домашними обязанностями. Пересчитывая свечи, скупясь на свежий камыш и штопая шерстяные вещи, я пыталась ограничить расходы, потому что денег было мало. По вечерам я вышивала на плаще Джона все новых и новых грифонов; теперь они окружали воротник широкой каймой. Когда я наконец уставала, то прижимала его к себе и засыпала.
– Мы бедные? – однажды спросила меня Иззи.
Я прижала девочек к себе и постаралась объяснить, что до возвращения папы нам придется экономить на всем.
– Но не волнуйтесь, милые, – сказала я. – Мама сделает все, чтобы вы не голодали.
В те дни я жадно прислушивалась к новостям, которые приносили те, кто проходил и проезжал через Борроу-Грин. После поражения Уорика и бегства в Кале сэра Джона Уэнлока, забравшего с собой герцогиню Йоркскую и семью Уорика, в Лондоне не осталось никого, кто мог бы убедить жителей города хранить верность Йоркам.
– Но, несмотря на это, – сказал мне купец из Кента, – и на распускаемые сторонниками королевы слухи о пленении графа Уорика и бесчинствах идущей к Лондону армии Эдуарда Марча, горожане продолжают стоять за Йорков. Они не открыли королеве ворота, несмотря на все мольбы мэра и членов магистрата, которые поддерживают Ланкастеров. – Купец изумленно покачал головой, и я снова наполнила его бокал. Он сделал большой глоток, наклонился ко мне и добавил:
– Страна скорее расстанется с Генрихом, которого любит, чем подчинится королеве, которую ненавидит!
А потом пришел монах из Лондона:
– Двадцать седьмого февраля город открыл ворота Эдуарду Марчу! – объявил он. – А первого марта его объявили королем с благословения архиепископа Кентерберийского!
Другие новости тоже были радостными.
– Народ пел и плясал… – Старик встал со стула, приподнял рясу и исполнил джигу;– «В марте мы пойдем в новый виноградник, – фальцетом запел он, повторяя услышанную песню, – и посадим красивые белые розы в честь графа Марча, тра-ля-ля, тра-ля-ля!»
Я засмеялась и подлила ему вина.
Однажды у наших дверей остановился плотник из Йорка, направлявший в Сент-Олбанс искать работу, и попросился на ночлег.
– Королева обосновалась в Йорке и готовится к битве, – сказал он.
Мне стало не по себе. Пока плотник ждал ужина, я спросила, не знает ли он что-нибудь о моем муже.
– Говорили, что она держит лорда Монтегью в темнице под крепостной башней Йорка.
Мне следовало, благодарить Господа за то, что Джон жив, но темница…
– Налей себе еще вина, – мрачно сказала я и ушла.
Через несколько дней пришел менестрель и предложил расплатиться за ночлег музыкой.
– Милорд Уорик вернулся в Лондон с подкреплением для армии Эдуарда Марча. Они идут на север воевать с остатками сил королевы!
Я принесла менестрелю тарелку тушеной баранины и велела слугам налить ему вина. Хотя его игра на флейте слегка подняла мне настроение, меня тревожила судьба Джона.
Приближалась последняя битва. Меч должен был решить, кто наденет на себя корону. Йоркисты не могли позволить себе проиграть.
В солнечное утро первого апреля, когда нарциссы накрыли поля желтой мантией, в деревне неожиданно прозвучали трубы. У меня перехватило дыхание. Я подбежала к окну и вгляделась в даль, но ничего не увидела, потому что на деревьях уже распустились листья.
Потом Руфус встал, бешено залаял, и в этот момент в просвете на мгновение показался вымпел. Ничего другого мне не требовалось; на вымпеле был вышит серебристо-зеленый грифон, эмблема Джона. Я вскрикнула, выбежала из комнаты, напугав слуг, схватила под мышку игравших в углу Анни и Иззи, слетела по лестнице, выскочила на улицу и понеслась навстречу мужу. Мои волосы развевал ветер.
Джон ехал во главе отряда. Увидев нас, он бросил своих солдат, пришпорил лошадь, галопом подскакал к нам, спрыгнул с седла, радостно закружил: детей в воздухе, а потом крепко поцеловал меня в губы.
Во время обеда я узнала, что мы празднуем не только освобождение Джона из темницы.
Эдуард Марч не терял времени даром и сразу выступил в поход. Девятнадцатого марта, в Вербное воскресенье, ланкастерцы и йоркисты сшиблись у Toy тона – маленького городка, лежащего в пятнадцати милях[45] к юго-западу от Йорка. Уорик снова нарушил традицию и приказал своим людям убивать лордов, но щадить простых солдат. Битва началась в: лютую пургу
