пощадить город, боясь навлечь на себя его черный гнев. Никто, кроме милорда Монтегью… Он вышел вперед, преклонил колено, посмотрел на короля Эдуарда и сказал: «Благородный король, дорогой кузен и доблестный рыцарь, я умоляю вас простить вину жителям Йорка, ибо они не имели ни сил, ни храбрости противостоять анжуйской суке и ее беззаконной орде, но не принимали участия в ужасном деле, совершенном безбожной тварью, женщиной, которой чуждо милосердие. Это добрые люди, ваши подданные, и, если вы дадите им возможность служить вам, они не подведут своего сеньора и делом докажут вам свою преданность».
Король долго смотрел на склоненную голову лорда Монтегью, и мы, все собравшиеся, трепетали, боясь за жизнь лорда, ибо были уверены, что ярость короля обратится на него. Но когда король Эдуард поднял глаза, гнев оставил их, и мы услышали следующие слова: «Лорд Монтегью, если ты смог обратиться ко мне с такой просьбой после того, как увидел протухшие головы своего отца и брата, прибитые к воротам этого проклятого города, то ты лучший человек, чем я, мой добрый кузен… Твоя просьба будет удовлетворена». Так Йорк избавился от ужасов, которые выпали на долю Ладлоу.
В комнате воцарилось молчание. Урсула и ее мать вытирали слезы. Я не могла вымолвить ни слова; наполнявшая душу гордость за мужа лишила меня дара речи.
От Джона продолжали прибывать добрые вести. Он освобождал все новые замки, принадлежавшие йоркистам, истреблял действовавшие на границе банды воров и головорезов и преследовал беглых сторонников Ланкастеров. Но годы гражданской войны и беззакония принесли свои горькие плоды, питавшие надежды ланкастерцев, поэтому у мужа почти не было возможности вернуться ко мне и насладиться семейными радостями. Я горько сетовала на судьбу Джона, не видевшего ничего, кроме бесконечных сражений.
Однажды теплым летним днем накануне дня рождения Джона в Борроу-Грин остановился торговец, следовавший в Норич, и показал мне свои товары. Когда я заглянула в его мешок, мое внимание привлек блеск чего-то бронзового, наполовину скрытого мотками ткани и горой игрушек. Торговец выудил вещь наружу.
– Танцовщица под вуалью, – сказал он, осторожно глядя на меня цепкими темными глазами. – Из Александрии, отлита из бронзы греческим скульптором за триста лет до Рождества Христова…
Я провела пальцем по ее точеным чертам и складкам одежды. Накидка окутывала танцовщицу с головы до ног; с макушки ниспадала вуаль, оставлявшая неприкрытыми лишь глаза и лоб. Скульптор изобразил ее в момент поворота; казалось, фигурка оживала у меня на глазах.
Я заплатила запрошенную торговцем неслыханную сумму, на которую наша семья могла бы жить целый месяц. Если купец не лгал, с тех пор, как древний скульптор эллинистического периода любовно отлил этот прекрасный образ из золотистого металла, миновали сотни лет. Я получала возможность прикоснуться к прошлому.
– Интересно, кем она была, – задумчиво промолвила я, обращаясь к Урсуле. – Любила ли кого-нибудь? И танцевала для него?
– Ясно только одно: она была красавицей, – ответила Урсула. – Это видно даже под складками покрывала… И танцевать она умела… так же, как вы, миледи.
– Если бы у меня была возможность танцевать для того, кого я люблю… хотя бы и в покрывале…
На следующий день произошло одно из тех редких совпадений, которые невозможно объяснить: в Борроу-Грин приехали бродячие цыгане, желавшие развлечь нас своими танцами. Поскольку покупка статуэтки истощила мой кошелек, я заплатила столько, сколько могла себе позволить, и ослик вкатил во двор их повозку. Я пригласила на представление всех домочадцев, и наш маленький зал наполнился до отказа. Все дружно хлопали в такт звукам гитар, цимбал и барабанов. Когда я следила за тем, как они кружились и били в бубны, мне в голову пришла любопытная мысль.
После окончания представления я пригласила цыган в светлицу и сказала:
– Я хочу сделать сюрприз мужу, лагерь которого находится на шотландской границе. – И изложила свой план.
Еще несколько дней цыганки помогали мне освоить сложные па, и я разучивала их под аккомпанемент музыкантов, у которых были завязаны глаза; я не хотела, чтобы их мужчины видели этот соблазнительный танец прежде, чем я покажу его Джону. Еще один день я экспериментировала, училась драпироваться в вуаль, после чего они заявили, что все готово. В качестве наряда я выбрала красный лиф, пышную юбку из нескольких слоев прозрачной красно-пурпурной ткани, расшитой мелким бисером, и пурпурную мантилью с вышитыми на ней серебряными цветами. Теперь можно было ехать.
День выдался прохладным и ясным. Я была возбуждена. Даже лошади чуяли к воздухе что-то особенное; они фыркали, ржали и топали копытами, желая поскорее отправиться в путь. Я так и не узнала, как нам удалось нагрузить повозки и при этом не забыть ничего необходимого, отсутствие которого могло бы испортить весь план. Я отдавала распоряжения грумам машинально, потому что непрерывное хихиканье и болтовня цыганок заставляли меня нервничать. Наконец я забралась в носилки, задернула занавески, чтобы сохранить инкогнито, и мы отправились на север, в Донкастер.
Когда я наконец осталась одна, то поняла всю опрометчивость своей затеи и ощутила беспокойство. Ланкастерцы были повсюду. А вдруг они схватят меня и используют против Джона? Я могла стать причиной его гибели. Боже, что я натворила! Даже если я смогу сделать ему сюрприз, его реакция будет совсем не такой радостной, как я думала; узнав, что я подвергала себя подобному риску, он выйдет из себя. Наверно, следует вернуться… Но тут я представила себе его лицо, фамильные синие глаза Невиллов, смотрящие только на меня и не замечающие никого вокруг, как было в вечер нашего знакомства, и мое тело запылало от страсти. Если я никуда не поеду… А вдруг в следующем сражении Господь заберет его к Себе? Я же никогда не прощу себя за трусость! Получится, что я лишила нас обоих радости последней встречи…
Смелость надежнее рыцарских доспехов; на время сомнения меня оставили.
Поездка прошла без всяких приключений. Я провела на постоялых дворах две бессонные ночи. В соломенных тюфяках было полно клопов, но выпитый эль позволил нам с Урсулой пережить это. На третий вечер мы увидели вдали шпиль главного собора Донкастера. До лагеря Джона было подать рукой… и до ланкастерцев тоже. С этой минуты нам следовало соблюдать величайшую осторожность.
– Стой! Что вам нужно? – гаркнул часовой. Вокруг него собралась большая группа воинов. За их спинами раскинулся лагерь Джона, представлявший собой настоящий лабиринт шатров, освещенных закатным солнцем.
Джеффри достал послание, написанное мною собственноручно, и протянул его стражу. Я следила за ними, закрыв лицо мантильей. Чтобы не привлекать к себе внимания, перед прибытием в лагерь мне пришлось выйти из носилок. Теперь я ехала на старой кобыле вместе с одним из цыган. Но больше одной женщины под вуалью в группе быть не могло; это вызвало бы подозрение, что под масками скрываются мужчины, пытающиеся проникнуть в лагерь. Поэтому Урсуле, чтобы остаться неузнанной, пришлось надеть седой парик и сгорбиться.
Сержант взял мое письмо, но взламывать печать не стал; я решила, что он неграмотен.
– Это танцоры, – объяснил Джеффри. – Вы сами видите по печати, что их прислала леди Монтегью. Она хочет развлечь своего милорда мужа и весь лагерь. Люди из свиты его светлости меня хорошо знают. Если вы пошлете за человеком, близким к лорду Монтегью, он поручится за меня, а я поручусь за танцоров.
Сержант прошел мимо цыган, остановился рядом с носилками, откинул занавеску и стал рыться в лежавших там костюмах. Потом он осмотрел нашу труппу и уперся взглядом в меня, хотя я сидела в самой гуще всадников. Впрочем, ничего особенного увидеть он не мог, потому что я наклонила голову и опустила на лицо сарацинскую вуаль.
– Почему она прикрылась? – спросил воин.
Джеффри засмеялся:
– Привычка такая. Она танцует под вуалью. Уверяю вас, скромность тут ни при чем. Она еще та маленькая бесстыдница. Хотя не такая уж: и маленькая – ростом с меня, хотя некоторые считают меня коротышкой. Впрочем, вы сами все увидите сегодня вечером. Держу пари, этого будет достаточно, чтобы заставить вас покраснеть!
Джеффри покосился на меня, и я чуть не расхохоталась. Он был настоящим шутом, а я об этом и не догадывалась. Конечно, старик наслаждался свободой, которой в другой раз ему бы не представилось. Впрочем, увидев мою поднятую бровь, он сразу опомнился.
