— Ваш сын, — сказал Дэлглиш, — планировал целый ряд перемен, некоторые из его планов, вне всякого сомнения, были восприняты с неудовольствием.
— Любые перемены вызывают неудовольствие. Я рад, что теперь могу быть для них недосягаем. Некоторым из нас — из тех, кому не по душе кое-какие стороны современного общества, — очень повезло. Нам больше не приходится жить в нем.
Взглянув на сидевшего напротив Этьенна, Дэлглиш, принявшийся наконец за кофе, увидел, что тот так напряжен в своем кресле, будто готов вот-вот вскочить на ноги. Он живо представил себе, что Этьенн — истинный отшельник: ему тяжко переносить чье-то общество, кроме общества самых близких, живущих вместе с ним людей, дольше определенного времени, и что терпение его на пределе. Пора было уезжать, он больше ничего не узнает.
Несколькими минутами позже, когда Этьенн провожал гостя к выходу из дома, оказывая ему любезность, которой тот не ожидал, Дэлглиш сказал что-то об архитектуре и возрасте дома. Из всего сказанного им только это и вызвало сколько-нибудь заинтересованный отклик хозяина:
— Фасад — эпоха королевы Анны, как, впрочем, вы и сами знаете, а интерьер дома — в основном эпохи Тюдоров.[93] Первоначально на этом месте стоял другой, более раннего времени дом. Как и храм, он построен на стенах древнеримского поселения Отона, отсюда и название дома.
— Я подумал, что мог бы зайти в церковь, если бы вы разрешили мне ненадолго оставить здесь машину…
— Разумеется.
Однако разрешение прозвучало не очень любезно, будто даже присутствие «ягуара» во дворе было нарушающим покой вторжением. Не успел Дэлглиш выйти за дверь, как она плотно захлопнулась за ним, и он услышал скрежет засова.
39
Дэлглиш опасался, что найдет дверь церкви запертой, но она подалась под его рукой, и он вошел в тишину и простоту храма. Воздух здесь был очень холодный, пахло землей и известкой — совсем не церковный запах, домашний и вполне современный. Храм был обставлен очень скудно. Каменный алтарь, над ним — греческое распятие, несколько скамей, две большие глиняные вазы с засушенными цветами по обе стороны алтаря и стойка с брошюрами и путеводителями. Он сложил банкноту и опустил ее в прорезь ящика, затем взял один из путеводителей и сел на скамью — внимательно его просмотреть, поражаясь тому, что его вдруг охватило чувство какой-то пустоты и угнетенности. Ведь эта церковь — одно из самых древних храмовых строений в северной Англии, может быть, даже самое древнее, единственный сохранившийся памятник англо-кельтской церкви в этой части страны. Эта церковь была основана святым Седлом, сошедшим на берег у древнеримского форта Отона давным-давно, еще в 653 году. Храм простоял здесь, лицом к холодному, негостеприимному Северному морю, тринадцать веков. Именно в этом храме, а не где-нибудь еще, ему должны были бы слышаться замирающее эхо григорианских хоралов и тихий шепот молящихся, вот уже 1300 лет звучавшие в этих стенах.
Кажется ли здание священным или лишенным святости — это проблема личного восприятия, и то, что ему не удалось ощутить ничего, кроме охватившего его чувства внутреннего разлада, какое он часто испытывал, оставаясь наедине с собой, было вызвано недостатком собственного воображения, а не самим храмом. Он жалел, что, сидя здесь в полной тишине, он не может слышать море: это была не просто потребность — почти тоска по неумолчному шуму приливов и отливов, который более, чем любой другой природный звук, трогал ум и сердце ощущением неумолимого хода времени, целых веков неизвестных и непознаваемых человеческих жизней, наполненных кратковременными бедами и еще более кратковременными радостями. Однако он пришел сюда не философствовать, а поразмышлять над убийством и над его прямым разлагающим влиянием. Дэлглиш отложил путеводитель и принялся анализировать в уме только что состоявшуюся беседу.
Встреча его не удовлетворила. Эта поездка была необходима, но оказалась еще менее продуктивной, чем он опасался. И все же он не мог избавиться от настойчивого ощущения, что в Отона-Хаусе он должен был узнать что-то очень важное, о чем Жан-Филипп Этьенн предпочел умолчать. Разумеется, вполне возможно, что Этьенн не умолчал, а просто забыл об этом или счел это «что-то» несущественным, а может быть, и не подозревал, что знает. Дэлглиш снова подумал о главном факте тайны убийства — о пропавшем магнитофоне, о царапинах во рту Жерара Этьенна. Убийце необходимо было поговорить со своей жертвой перед смертью, говорить с Жераром Этьенном даже тогда, когда тот умирал. Преступник (или преступница) хотел, чтобы Этьенн знал, почему он умирает. Что это было — всепоглощающее тщеславие убийцы или какая-то другая причина, кроющаяся в прошлой жизни жертвы? А если так, то часть этой жизни была здесь, в Отона-Хаусе, и он, Дэлглиш, не сумел ее отыскать.
Он и раньше задумывался над тем, что заставило Жана-Филиппа Этьенна в конце жизни поселиться на этом болотистом клинышке чужой страны, на мрачном, продуваемом всеми ветрами морском берегу, где топь лежит промокшей ветхой губкой, вбирающей в себя влагу с самого края холодного Северного моря. Тосковал ли он когда-нибудь по горам своей родной страны, той области, где жил когда-то, по перекличке веселых французских голосов на улицах и в кафе, по звукам, запахам, краскам сельской Франции? Зачем он приехал в это безлюдное место — забыть о прошлом или снова его пережить? Какое отношение могли иметь те несчастливые и такие далекие события к смерти — почти через полвека! — его сына, рожденного матерью-англичанкой, появившегося на свет в Канаде и убитого в Лондоне? Какие щупальца — если только они и в самом деле существовали — протянулись из тех знаменательных лет, чтобы обвиться вокруг шеи Жерара Этьенна?
Дэлглиш взглянул на часы. Оставалась еще целая минута до половины двенадцатого. Он успеет посмотреть памятники в храме Святого Георгия в Брадуэлле, но после этого краткого посещения у него уже не будет благовидного предлога не поехать назад, в Лондон, на ленч в Скотланд-Ярде.
Он все еще сидел на скамье, держа в опущенной руке путеводитель, когда дверь церкви отворилась и вошли две пожилые женщины. Они были одеты и обуты для долгой ходьбы, а за плечами у каждой был небольшой рюкзак. Женщины казались расстроенными и немного напуганными тем, что застали его в церкви, и Дэлглиш, подумав, что им может быть неприятно присутствие одинокого мужчины, поспешно пробормотал «Доброе утро» и вышел. На мгновение обернувшись в дверях, он увидел, что они уже опустились на колени, и задался вопросом, что же такое они находят здесь, в этом тихом месте, и не смог ли бы он найти то же самое, если бы пришел сюда с большим смирением?
40
Квартира Жерара Этьенна в Барбикане была на восьмом этаже. Клаудиа Этьенн обещала, что будет ждать их там в четыре часа, и когда Кейт позвонила, дверь тотчас же открылась и Клаудиа отступила в сторону, чтобы дать им пройти.
День уже начинал меркнуть, но большая прямоугольная комната все еще была полна света, как это бывает с комнатами, хранящими тепло лучей даже после захода солнца. Длинные, кремового цвета занавеси — похоже, из тонкого полотна, — не были задернуты, и за парапетом балкона открывался прекрасный вид на озеро и на изящный шпиль одной из церквей лондонского Сити. Первой реакцией Дэниела было желание, чтобы эта квартира оказалась его собственной; второй — что никогда ни одна из посещенных им квартир, принадлежавших жертвам убийства, не выглядела такой безличной, такой упорядоченной, не захламленной обломками ушедшей жизни. Это помещение походило на выставочную квартиру, тщательно обставленную, чтобы привлечь покупателя. И это был бы богатый покупатель: в квартире не было ничего недорогого. Однако Дэниел был не прав, решив, что она безлична: она так же много говорила о своем владельце, как большинство перегруженных мебелью гостиных в пригородных домах
