или спальня проститутки. Здесь он смог бы легко сыграть в известную телеигру «Опишите хозяина этой квартиры». Мужчина, молодой, богатый, с изысканным вкусом, организованный, неженатый — в комнате не было ничего женственного. Явно музыкален: дорогой стереофонический музыкальный центр можно увидеть в квартире любого достаточно обеспеченного холостяка, а вот рояль… Вся мебель здесь была современной: светлое неполированное дерево, элегантного дизайна шкафчики, книжные шкафы, секретер. В дальнем конце комнаты, близ двери, очевидно, ведущей в кухню, — круглый обеденный стол с шестью соответствующими по стилю стульями. Камина не было. Центром внимания в комнате было окно, и лицом к нему, у низкого журнального столика, полукругом располагались длинный диван и два кресла мягкой черной кожи. Фотография здесь была только одна. На низком книжном шкафу, в серебряной рамке, стоял кабинетный портрет девушки, очевидно, невесты Жерара Этьенна. Прекрасные светлые волосы, спускаясь от центрального пробора, обрамляли продолговатое, с тонкими чертами и большими глазами лицо; рот, пожалуй, маловат, но верхняя губа полная и красиво очерченная. Дэниел подумал: интересно, это тоже приобретенный им предмет роскоши? Понимая, что слишком пристальное внимание к портрету может показаться оскорбительным, он повернулся к единственной в этой комнате картине, большому полотну маслом — портрету Жерара Этьенна с сестрой, висевшему на стене против окна. Зимой, когда задергивались шторы, яркая картина, очевидно, становилась центром внимания, ее краски, форма, работа кисти выразительно, чуть ли не агрессивно говорили о мастерстве художника. Наверное, на этой неделе или на следующей диван и кресла были бы повернуты лицом к картине, что для Этьенна официально обозначило бы начало зимы. Такое проникновение в повседневную жизнь погибшего человека показалось Дэниелу иррациональным и нарушающим душевное равновесие. В конце концов, здесь не было ни малейшего признака присутствия Этьенна, никаких незначительных, но трагических остатков неожиданно прервавшейся жизни: недоеденной еды, раскрытой книги, лежащей корешком вверх, полной пепельницы — обычного небольшого беспорядка и неразберихи повседневного существования.
Он увидел, что Кейт стоит, рассматривая картину. Это было довольно естественно. Все знали, что она любит современную живопись. Кейт повернулась к Клаудии Этьенн:
— Это ведь Фрейд,[94] не правда ли? Замечательно!
— Да. Наш отец заказал ее, чтобы подарить Жерару в день рождения, когда ему исполнился двадцать один год.
Здесь есть все, думал Дэниел, придвигаясь поближе к Кейт, — красивое надменное лицо, интеллект, самоуверенность, убежденность в том, что жизнь в твоей власти, стоит только руку протянуть. Рядом с этой центральной фигурой сестра Жерара выглядела более юной, хрупкой, ранимой; она смотрела на художника настороженными глазами, словно говоря: «Попробуй только написать это плохо!»
— Может быть, выпьете кофе? — спросила Клаудиа. — Это не займет много времени. Надеяться найти здесь какую-то еду обычно нельзя — Жерар редко ел дома, но у него всегда было вино и кофе. Вы можете зайти на кухню, если хотите, но там не на что смотреть. Все бумаги Жерара — вон в том бюро. Оно открывается сбоку — там потайная защелка. Пожалуйста, смотрите, только это рытье в ящиках никакой радости вам не доставит. Все важные документы всегда хранились в банке, а деловые бумаги — в Инносент-Хаусе. Их вы уже изъяли. Жерар всегда жил так, будто думал, что умрет завтра. Впрочем, есть кое-что новое. Я нашла вот это на коврике у двери, нераспечатанным. Датировано тринадцатым октября, так что, видимо, пришло в четверг, второй доставкой. Я решила, что могу его прочесть.
Она протянула им простой белый конверт. Бумага, лежавшая в нем, была высокого качества, наверху вытиснен адрес. Почерк крупный, по-девчачьи небрежный. Дэниел прочел письмо из-за плеча Кейт:
«Дорогой Жерар.
Этим письмом я сообщаю тебе, что хочу разорвать нашу помолвку. Полагаю, надо было бы сказать, что мне жаль причинять тебе страдания, но думаю, ты не будешь так уж страдать, пострадает только твоя гордость. Мне будет хуже, чем тебе, но не намного и не надолго. Мама считает, что надо дать сообщение об этом в „Таймс“, поскольку мы объявляли о помолвке, но мне кажется, что сейчас это не так уж важно. Береги себя. Было хорошо, пока это продолжалось, но не так хорошо, как могло бы быть.
В конце письма шел постскриптум:
«Дай мне знать, если хочешь, чтобы я вернула кольцо».
Дэниел подумал: это хорошо, что письмо оказалось нераспечатанным. Если бы оно было открыто, защита использовала бы его как мотив для самоубийства. А так оно не имело особого значения для расследования.
— У вашего брата было хотя бы подозрение о том, что леди Люсинда собирается разорвать помолвку? — спросила Кейт у Клаудии.
— Насколько мне известно — нет. Она, вероятно, уже жалеет, что написала это письмо. Теперь ей вряд ли удастся играть роль безутешной невесты с разбитым сердцем, — ответила та.
Секретер, который Клаудиа называла «бюро», был в современном стиле. Простой и на первый взгляд без претензий, внутри он был искусно спланирован, со множеством ящиков, полочек и гнезд для бумаг. Все здесь находилось в безупречном порядке: большинство счетов оплачены, некоторые еще ждут оплаты, чековые книжки за прошлые годы сложены вместе и перехвачены резинкой, в отдельном ящике — портфель ценных бумаг. Было очевидно, что Жерар Этьенн держал дома только то, что совершенно необходимо, очищая свою жизнь от напластований, отбрасывая несущественное, предпочитая письмам общение по телефону. Кейт и Дэниел занимались осмотром бюро всего несколько минут, когда из кухни возвратилась Клаудиа с подносом, на котором стояли фарфоровый кофейник и три кружки. Она поставила поднос на низкий стол, и они подошли, чтобы взять кружки. Кейт и Дэниел не успели еще сесть, Клаудиа стояла с кружкой в руке, когда вдруг все они услышали, как в замке поворачивается ключ.
Из горла Клаудии вырвался странный звук — какой-то полувздох-полустон, и Дэниел увидел, что ее лицо превратилось в застывшую маску ужаса. Кружка с кофе выпала из ее рук, и коричневое пятно расползлось по ковру. Она присела — поднять кружку, но ее пальцы беспомощно скребли по ковру, а руки дрожали так сильно, что она никак не могла поставить кружку обратно на поднос. Дэниелу показалось, что страх Клаудии заразил и его с Кейт, так что они оба не сводили полных ужаса глаз с закрытой двери.
Дверь медленно отворилась, и в комнату вошла девушка — оригинал фотографии.
Она сказала:
— Я — Люсинда Норрингтон. А вы кто такие?
Голос у нее был высокий и звонкий, как у ребенка.
За миг до этого Кейт инстинктивно придвинулась к Клаудии, чтобы помочь ей прийти в себя, так что на вопрос ответил Дэниел:
— Полиция. Это — инспектор-детектив Мискин, а я — инспектор-детектив Аарон.
Клаудиа сумела быстро взять себя в руки. Отказавшись от помощи Кейт, она поднялась на ноги. Письмо Люсинды лежало на журнальном столике рядом с подносом. Дэниелу показалось, что все глаза устремлены на это письмо.
Голос Клаудии звучал резко и хрипло:
— Зачем вы явились сюда?
Леди Люсинда шагнула ближе к столику.
— Я пришла за своим письмом. Не хотела, чтобы кто-то подумал, что Жерар покончил с собой из-за меня. Но ведь он и не сделал этого, верно? То есть я хочу сказать — он ведь не покончил с собой.
— Как вы можете быть уверены в этом? — тихо спросила Кейт.
Леди Люсинда подняла на нее огромные синие глаза:
— Потому что он слишком сильно любил себя. Люди, которые так любят себя, не кончают жизнь самоубийством. В любом случае он не убил бы себя из-за того, что я его бросила. Он ведь любил не меня, он любил свое представление обо мне.
К Клаудии Этьенн вернулся голос. Она сказала:
